И возвращается ветер...

Черт! Знать бы мне этого Мелехова до ареста — может, и нашелся бы академик Сахаров среди психиатров…

А сразу после комиссии, когда профессора уехали, меня вдруг вызвал Лунц.

— Обычно у нас не принято сообщать подэкспертным результаты комиссии. Но чтобы не было кривотолков, я сделаю для вас исключение. — Они все еще думали, что у меня есть тайная связь с волей — боялись «кривотолков»! — А кстати, что вы сами думаете? — не утерпел он.

— Думаю, что мы проиграли, — ответил я.

Но он, кажется, не понял двусмысленности, потому что, рассеянно глядя в окно, проквакал в пространство:

— Он думает, что он проиграл… М-да… Вы признаны полностью вменяемым, ответственным за свои поступки.

— Ну, а как решился вопрос с эпизодом 1963 года? Нозологические корни?

— Установили, что это была вспышка шизофренической природы, не имевшая дальнейшего развития.

— Но ведь так не может быть, Даниил Романович! Вы же сами знаете, одно из двух: если шизофрения — должно быть развитие, иначе это не шизофрения. Так не бывает.

— Да, — согласился Лунц, разводя руками, — так не бывает.

Компромиссное решение. Больше я его никогда не видел.

Между тем для следствия это было катастрофой. Слишком твердо рассчитывали в КГБ на мою невменяемость. Решая мою судьбу и исходя из каких-то своих политических соображений, партийные командиры не интересовались, как придется выкручиваться следователям. Бедные кагебисты — они уже не думали меня увидеть, тем более не предполагали, что придется готовить дело к суду. Исправлять положение было уже поздно — в конце ноября истекал срок следствия. Около трех недель оставалось в распоряжении КГБ, чтобы слепить дело.

На следствии, как в шахматах, очень важно уметь создать противнику цейтнот — завести его в тупик по ложному следу или заблокировать жалобами. Тут же они сами себе устроили цейтнот — понадеялись спихнуть меня в психушку. Впрочем, они не слишком ломали голову: просто сшили все бумажки, которые накопились за это время.

— Ничего, и так сойдет. Даже лучше получилось, чем мы думали, — сумрачно ухмылялся капитан Коркач. Этих ребят трудно было смутить. Но был у меня в запасе план, неожиданный даже для них.

Последние годы власти лишили «допусков» к нашим делам почти всех честных адвокатов. Достаточно было адвокату на политическом процессе потребовать оправдания своего подзащитного, как он тут же вычеркивался из списка «допущенных». Ситуация была угрожающей: практически некому становилось нас защищать. Мы часто обсуждали эту проблему, но найти решения не могли. Ни один закон «допусков» не предусматривает, и власти, как всегда в таких случаях, придумали какую-то секретную инструкцию, которой никто в глаза не видел. Просто юридические консультации не оформляют договора адвокату на ведение политического дела, если нет у него этого мифического «допуска». Даже протестовать невозможно — формально нужен хоть какой-нибудь документ, где бы этот «допуск» упоминался.

Дело осложнялось еще тем, что заключенные и их родственники, наткнувшись на непреодолимые препятствия, обычно уступают, нанимают другого адвоката, из числа предложенных, — остаться совсем без адвоката кажется им рискованным. Да и какая, в сущности, разница — дадут тебе семь лет с честным адвокатом или с «допущенным»? Роль адвоката в советском суде практически равна нулю. Простая формальность.

Сами адвокаты тоже никак не могли бороться с такой бедой. Оставалась только одна возможность пробить эту стенку — если заключенный наотрез откажется брать «допущенных» адвокатов, а потребует своего, «недопущенного». Что тогда делать властям? По закону суд не вправе отказать в таком требовании. Во всяком случае, возник бы прецедент — основание для протестов.

— Пусть первый из нас, кто попадет, и проделает этот трюк, — шутили мы.

У меня были все основания полагать, что первым окажусь я. Мой адвокат по делу о демонстрации в 1967 году, Дина Исаковна Каминская, уже давно была лишена «допуска». Лучшего кандидата мне не требовалось. Разыскать ее было нетрудно, и я поехал к ней договариваться: мне нужно было твердо знать, что она сама не откажется, не поддастся давлению — и что бы ни случилось — хоть на смертном одре, но заявит публично, что готова меня защищать. На всякий случай, однако, я имел в запасе и еще двух адвокатов, лишенных «допуска», — Каллистратову и Швейского.

И вот теперь мне представлялась великолепная возможность осуществить наш план на практике. Следователь мой не чуял никакой беды, когда я подал ходатайство предоставить мне в качестве защитника адвоката Каминскую. Но уже на следующий день он прибежал несколько встревоженный. Принес ответ председателя президиума Московской городской коллегии адвокатов Апраксина:

«Адвокат Каминская не может быть выделена для защиты, так как не имеет допуска к секретному делопроизводству».

Это-то мне и требовалось — документ с упоминанием «допуска». Дальше все пошло как по нотам.

— Какой допуск? Какое секретное делопроизводство? — изумился я. — Ничего не знаю. Законом не предусмотрено.