И возвращается ветер...

День в день просидел он все пятнадцать лет во Владимирской тюрьме. Ни зубов, ни волос, ни здоровья не осталось. Глотал ложки, пришивал себе к телу пуговицы, резал вены — только чтобы на недельку попасть в больницу. Потом стал делать себе на лице антисоветские наколки. Это был скорейший путь в больницу — наколки вырезали сразу, без наркоза, по живому. Но каждый раз аккуратно добавляли срок. Потом вышел тайный указ: за антисоветские наколки расстрел — как за «дезорганизацию работы исправительно-трудовых учреждений». Слишком много развелось «рабов КПСС». Он был тогда уже в лагере, но за какую-то провинность опять присудили ему три года во Владимире. Этого он уже вынести не мог — возненавидел он Владимир за те 15 лет, каждый камешек там знал. И дорогой на этапе сделал себе новые наколки.

— Не дадут расстрел — брошусь на конвой. Сколько успею, столько и прихвачу с собой на тот свет.

Его расстреляли в 1972 году. Бросаться на конвой не пришлось.

Мотаясь по пересыльным тюрьмам, слышал я иногда, как под вечер из какого-нибудь окна кричит мальчишеский голос:

— Тюрьма, тюрьма! Дай кличку!

Это вновь обращенный жулик просит у тюрьмы крещения на всю жизнь. Тогда я вспоминаю Леху Тарасова. Его кличка была «Колючий».

В тот год я решил больше не попадать в тюрьму. Хватит. Скоро тридцать, а я так и не жил. Ни одного дня не жил по-человечески. Ни профессии, ни семьи, и, когда знакомят с кем-нибудь посторонним, тоскливо ждешь вопроса:

— Скажите, а вы кто?

Обычно я врал. Говорил, что геолог. Все время езжу по экспедициям. Так легче было объяснить, почему я не видел фильма, который все видели, не успел прочесть модную книжку, не знаю каких-то бытовых деталей, происшествий.

— Одичал, знаете, по экспедициям. Все время в тайге.

Освобождаться — наверно, все равно что эмигрировать в чужую страну. Все дико, ново, и ты совсем беспомощный, как малый ребенок. Только бывших зэков угадываешь в толпе, как земляков на чужбине, — по каким-то неуловимым признакам, походке, жесту, иногда знакомому словечку.

Нет, не хочу больше. Этой лагерной тоски и бесконечных разговоров, этих шальных этапов, этой брани и махорки. Хватит.

Идут по улицам люди с живыми, не помертвелыми лицами. Идут к себе домой, к своим семьям. Живут ведь как-то. Худо-бедно, а живут. Хоть в лес могут съездить по воскресеньям. И ты невольно начинаешь ненавидеть их за это. От зависти.

Когда-то в детстве моем к нашим соседям приезжал дальний родственник из Сибири — офицер МВД. Какой-то лагерный начальничек. Он тоже не мог видеть людей, идущих по улице. Напивался. Мрачно чистил сапоги на кухне и говорил злобно, ни к кому не обращаясь:

— Ходят тут, веселые, смеются… Ко мне бы их. У меня бы посмеялись…

И я боялся, что со временем тоже стану ненавидеть всех, кто не сидел, кто не знает того, что знаю я. Боялся пить, потому что спьяну вскипали вдруг во мне тоска и злоба. Все-таки шесть лет почти отбухал. Хватит.

Мать тяжело болела, и в день моего освобождения ей сделали операцию. В больницу не пускали — карантин из-за вирусного гриппа. Только записку мне передали. Просила она как-нибудь достать боржому — его, как обычно, в продаже не было. И еще просила наменять денег рублями, чтобы платить нянечкам. За то, чтоб подали утку, сменили простыни, помогли встать или принесли что-нибудь, — каждый раз рубль. Иначе и не шевельнутся, хоть надорвись. Зарплата маленькая, надо же как-то подрабатывать. Ах, вот как! Это мне понятно. Вот и у меня профессия оказалась. Шесть лет обучал меня этой науке гражданин начальничек. Зачем магазин, прилавки, очереди? Где тут черный ход? Мне только глянуть на грузчика, он свой брат, туземец с островов. И вот я уже с боржомом. Какой карантин? Сестре трешку в зубы, и я уже молодой практикант, иду в белом халате через какие-то подвалы, морги, лаборатории — вверх по лестнице. Вокруг — коллеги-медики, как и я.

Мать улыбалась через силу, бодрилась, и я вдруг отчетливо понял, что мог ее уже не застать. В следующий раз точно не застану. А больше у меня никого и нет, чтобы спешить увидеться.

Нет, следующего раза уже не будет. Хватит. В сущности, какая разница — что здесь, что там? Одна жизнь, одни законы. Как-нибудь проживу. Это у меня последний шанс жить. Нет больше времени.

В феврале мы поехали с ней в санаторий под Москвой — ей нужен был отдых и воздух. Погода стояла отличная, весенняя, и мы подолгу бродили в лесу, по санному следу, часто отдыхая. Пока она грелась на солнышке, я вылепил из снега Фавна — пожилого, обрюзгшего дядьку, с натугой поднимавшегося с колен, цепляясь руками за ветви елей. Лицо вышло усталым, будто ему жить надоело, надоели и лес, и солнце, и вечный снег, из которого он был сделан.

Не спеша доходили мы до «заячьей полянки» — лесной лужайки, где снег был сплошь изрыт заячьими следами, и шли назад обедать. Наверно, зайцы плясали здесь по ночам, при лунном свете.

В столовой на нас поглядывали с любопытством — странная пара. И в их взглядах я ловил проклятый вопрос:

— А вы — кто? Вы скульптор, да?

Но, к счастью, никто не заговаривал.