И возвращается ветер...

Как-то осенью я возвращался домой и в проходном дворе на Кропоткинской один из них нагнал меня. Держался он развязно, вызывающе, матерился, рассчитывая, видимо, показать, что ему море по колено. Грозился убить ночью, в подъезде, пристрелить, когда я поздно возвращаюсь домой. Напирал на то, что он — не как другие, он не допустит, чтобы у него из-за меня были неприятности.

— Думаешь, мне что-нибудь за это будет? Наоборот, спасибо скажут. Да что ночью! Сейчас вот прикончу, и никто даже не оглянется. Только попробуй еще раз удрать от нас, как вчера.

В доказательство своих слов он вытащил из внутреннего кармана пальто пистолет. Матерился он, однако, слабовато, любительски — не было у него лагерной выучки, и я, чтобы поддержать беседу, выдал ему для начала некоторую конструкцию, этак со средний нью-йоркский небоскреб. Сам же лихорадочно искал какой-нибудь способ проучить этого молокососа. Отнять пистолет мне бы сил не хватило — парень он был тренированный, крепкий. От драки я ничего бы не выиграл. И поэтому, постепенно переходя на самый скверный и подлый лагерный лай, от которого даже наш лагерный конь Яшка, возивший продукты в столовую, прижав уши, на дыбы вставал, я выманил его на улицу и медленно двинулся к дому. Расчет был простой — встретить кого-нибудь из знакомых, получить свидетеля. Этот осел шел рядом, все еще надеясь произвести на меня впечатление, а его команда медленно ехала на машине сзади. И ровно в этот момент мать вышла из дома в магазин. От неожиданности оба они пожали друг другу руки, когда я их «представил».

— Вот, мама, запомни этого человека, — сказал я. — Если со мной что-нибудь случится, будешь знать, кто виноват. Он грозится меня убить. А это сзади их машина. Запомни номер.

Я сам не ожидал, что мать так разъярится. Даже испугался, как бы она его не побила.

— Что вы себе позволяете! — кричала она на всю улицу. — Вас поставили следить?

— Следить, — уныло отвечал чекист.

— Вот и следите. А что с ним делать, решит начальство. Не вашего ума дело. Этого еще не хватало, чтобы всякий подонок решал, кого убить, а кого нет.

— А что же он финты кидает, — вяло оправдывался чекист, — пусть ходит, как все люди.

Вокруг начала собираться толпа любопытных. Чекисты в машине сидели злые, как собаки: выговор им был обеспечен. Мать кричала дальше, что пойдет в прокуратуру, будет жаловаться в ЦК, но дела так не оставит. Мое присутствие больше не требовалось, и я пошел своей дорогой, оставил их еще потолковать друг с другом. Больше я эту опергруппу не видел, не назначали их ко мне.

С некоторыми другими группами отношения сложились лучше, и зимой, в сильные морозы, когда я выбегал из дома за хлебом в булочную на углу, кто-нибудь из чекистов занимал мне очередь в кассу, другой вставал к прилавку, чтобы быстрее с этим разделаться и опять вернуться в теплую машину. Иногда к вечеру, когда кончались сигареты, а табачные киоски уже не работали, мы стреляли друг у друга закурить.

— Ну, ты скоро домой-то?

— Сейчас, погодите. Еще в два-три места заскочить надо. Часам к двум ночи управлюсь.

По сути дела, мы все к ним так привыкли, что не обращали внимания на их присутствие. Делали свои дела, встречались с иностранными корреспондентами, собирали информацию для «Хроники», отправляли за границу самиздат почти у них на глазах. А что нам было скрывать? О новых арестах, обысках и судах я сообщал корреспондентам по телефону, прямо из дому. Да и мне звонили, как в справочное бюро. Конечно, отправка за границу — дело более секретное, не терпит посторонних глаз. Для этого были свои каналы, которые, сколько ни наблюдай, не уловишь. Момент максимального риска сравнительно короткий, и пока КГБ сообразит, в чем дело, пока отдаст приказ, пока этот приказ выполнят — уже и следа не осталось.

Иностранцев, приезжавших от разных общественных западных организаций, я принимал прямо у себя дома. Дом у меня был большой, и, глядя снаружи, не сразу поймешь, к кому пришел человек. Да и не ожидал КГБ такой наглости, чтобы у них под самым носом передавались за границу самиздатские бумаги. Они по старинке искали каких-то явочных квартир, паролей, тайников — мы же все делали открыто.

Холгера отозвали к концу года и отправили корреспондентом во Вьетнам. Еще раньше советские власти выгнали Билла Коула — «за деятельность, не совместимую со статусом корреспондента». Наша бомба наконец взорвалась.

Мне жаль было расставаться с ними, как с друзьями в концлагере, — я знал, что больше никогда их не увижу. Билл хмурился, но держался бодро, считал, что все идет о'кей.

— Я не хотел здесь оставаться, — говорил он, — порядочного человека отсюда должны выгнать.