И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата

Эту обоюдную связь можно проследить. В феврале 1928 года Булгаков обращается в Моссовет с просьбой о поездке за границу (становящейся все более и более важной для него) и получает отказ. В том же году он начинает «роман о дьяволе» (так это сочинение долгое время будет именоваться впоследствии в дневнике Е.С. Булгаковой), где с первых страниц формируется фигура, так сказать, многократно укрупненного телефонного собеседника профессоров из «Роковых яиц» и «Собачьего сердца». Эти персонажи автор в него и преобразует: могущество врача («маг и кудесник») выводит к Воланду⁶⁹ – носителю могущества социально действенного, властителю над земными властителями. Такой персонаж появляется в первой редакции романа – когда, заметим, в его замысле еще отсутствует тот, помощь кому станет позднее важнейшей функцией Воланда.

Полтора года спустя, в начале сентября 1929 года, Булгаков пишет заявление – уже на имя высших государственных инстанций – с просьбой об отъезде за границу «на тот срок, который Правительство Союза найдет возможным назначить мне» – и вступает в переписку об этом же с Горьким.

В это же самое время («Сентябрь 1929» – дата в рукописи) он сочиняет «Тайному другу» – начало истории злоключений художника (поднимавшегося было к славе, но сброшенного в безвестность), уже вне той энергичной ипостаси ученого, которую создавал в двух повестях в ключе своей биографии (профессии медика, в том числе и неразвернувшегося исследовательского ее витка – того, чего он желал потом своему брату Николаю: «Будь блестящ в своих работах»). И, что особенно важно, в этой повести уже состоялся – правда, в условно-бытовой форме – тот контакт художника с его могущественным покровителем, которого еще нет в «романе о дьяволе»⁷⁰.

Так появляется в творчестве Булгакова следующая – теперь относительно середины 20-х годов – новация: герой – художник.

Первый его абрис – в «Записках на манжетах»⁷¹. «Тайному другу» и впоследствии, по его канве, «Записки покойника» – хронологическое продолжение злоключений сочинителя романа и пьесы (alter ego автора). А затем в «Кабале святош» (в том же 1929 году) появляется человек творящий в его чистом виде – в зените славы и на пике гонений – и властитель, у которого талант вправе искать защиты от гонителей (разрабатывается уже созданный в двух повестях стандарт). По функции своей этот земной властитель – из тех, с кем московские профессора говорят по телефону, требуя защиты. Теперь, в пьесе 1929 года, великий драматург с ним уже в личном контакте.

Но как по закону физики – сколько от одного отымется, столько к другому прибавится, так чем больше творческий дар, тем бессильней у Булгакова его носитель во всем, кроме творчества.

Герои двух повестей 20 – х годов наделены могуществом, проистекающим только от их интеллекта и таланта: оба профессора распоряжаются (невольно) жизнью и смертью людей.

В «Тайному другу» впервые появляющийся вместо ученого художник уже очевидно бессилен в социуме. В писавшейся почти одновременно пьесе о Мольере могущество недавних героев отчаянным броском переведено во всемогущество антипода нового героя – самодержавного властителя. Поначалу удачный, контакт с ним кончается для художника трагически. Изучение рукописей пьесы заставило нас в свое время увидеть в ней особую связь творческого с биографическим⁷².

«Кабала святош» – пик тираноборческого пафоса у Булгакова; подобного у него больше не встретим.

У автора пьесы уже есть в запасе и управа на тиранов – «более главный» властитель, намеченный в романе, начатом в 1928 году. В пьесе в паре Людовик – Мольер (и Шаррон – кабала, действующая против Мольера) драматургически жестко выстроено то соположение центральных героев, которое, пунктиром намеченное в 1928 – начале 1929 года в пределах одной главы романа (Пилат – Иешуа, и Кайфа – та же «кабала»), развернется при изменении замысла романа в гораздо более сложную структуру: Пилат – Иешуа, Воланд – Мастер – при подспудной соотнесенности Мастера и Иешуа.

Но главное – в течение первых же лет московской литературной работы сложится, а к концу 20-х годов укрепится важнейшая черта поэтики: непременная победительность в описании современности, явно противоречащая советским реалиям. Действительную беззащитность перед властью и агрессивным «трудовым элементом» (самоименование Шарикова в «Собачьем сердце») можно было подменить победительностью лишь посредством фантастики и гротеска. Вершиной этой замены стала фигура Воланда, господствующего над Москвой.

И из художественного мира она перешла в реальный: творчество подчинило себе биографию автора, усилив предпосылки, коренившиеся в его личности (особое отношение к силе).

Настойчивые поиски поддержки в «источнике подлинной силы»⁷³ в течение ряда лет (после телефонного разговора со Сталиным) стали настоящей навязчивой идеей.

И, в свою очередь, биография обратным движением воздействовала на творчество, меняя замысел главного романа.

Примечания