И время ответит…

Я пыталась объяснить, что ничего не могу предположить, что я всегда хорошо работала, получала премии и похвальные грамоты. Тут она изрекла сентенцию о том, что «у нас все вредители и враги народа прекрасно работают».

Как ни дико это кажется теперь, я чувствовала себя виноватой в том, что не знаю, не понимаю, за что я арестована, в чем моя вина. Как будто не следователь должен доказать мою вину, но я сама должна была доказать свою невиновность. А как я могла доказывать, не зная, в чем меня обвиняют?

Получался какой-то заколдованный круг, и я в растерянности металась в нем.

Наконец, видя, что сама я ничего путного в обвинение себе придумать не могу, Мария Аркадьевна — так звали мою следовательницу, — решила подбросить мне вопрос:

— Фёдорова, с кем вы были близки из «бывших»? Ну, из бывшей аристократии?

Я — и «бывшая аристократия?» Час от часу не легче! Да на моем веку уже и бывшей-то аристократии не было!

Ведь во время революции мне было всего одиннадцать!

— Да ни с кем, — крайне удивленная, растерянно отвечаю я.

Мария Аркадьевна понимает, что надо уточнить, иначе я и сто лет не вспомню, к какой именно «аристократии» я была близка.

— Не думайте, что я говорю о каких-нибудь божьих старушках, — она снова презрительно сморщился хорошенький носик. — Нет!

— Но разве у вас не было сверстницы из княжеской семьи?

Ах, вот оно что! Да, да, конечно же была!

Это — Бебка Щербатова, еще когда мы жили в Смоленске, в самом начале революции. Конечно!

— Но, позвольте, ведь ей, как и мне, было двенадцать лет! Какое же это может иметь отношение? А ее родных я вообще никогда не знала, они были расстреляны тогда же, в 1919-м, кажется, году… — Я осекаюсь…

Я пытаюсь рассказать что мы с Бебкой учились в одной школе, в одном классе…

Действительно, дружили. Но родители? Я никогда не бывала у них в доме, какая же «близость»? Потом мы с мамой уехали в деревню, а Бебка уехала в Петроград, там оказался кто-то из ее родственников. На этом и кончилась моя детская дружба с Бэби Щербатовой.

— Когда вы получили от нее последнее письмо? — это глядя на меня в упор, уверенно и обвиняюще.

— Я никогда и первого не получала!

— Врете! — как пощечина — веско, резко и неожиданно.

Я каменею. Так со мной не говорил никто и никогда в жизни. Что я могу возразить? Как могу доказать, что это — чистая правда? Что я никогда ни одного письма от Бебки не получала?

— Кто вам передавал привет он нее?

— Никто никогда не передавал, — но я сама слышу, как испуганно дрожит мой неуверенный голос.

— Врёте!

Следовательница звонит. Тотчас входит конвоир.

— Уведите, — кивает она на меня. А мне вслед:

— Подумайте, Фёдорова, крепко подумайте. Пока у вас есть время подумать!

О, его было у меня более чем достаточно! Даже книги, мои добрые друзья, изменили мне.

Я читала страницу, две, десять — и тут только спохватывалась, что ничего не понимаю, не знаю, о чем я читаю.

Мысли мои мечутся, уносят меня за тридевять земель, в далекие дни моего детства.

…В 1917 году, в самый канун революции мы с мамой переехали из Херсона в Смоленск, где жили мамины сестры. В холодный, голодный, промерзший Смоленск. Город, в котором разобраны все заборы и обнажены сады и палисадники с голыми деревьями, обглоданными козами.

С Веселухи — башни Смоленского кремля бухает пушка, посылая снаряды куда-то на другой конец города. С Авраамиевского монастыря непрерывно строчит пулемет. Стекла в нашем доме полопались — дом стоит как раз под самой Веселухой — и нас, детей, загнали в чуланчик без окон — каморку, но нам все интересно и мы стараемся что-то увидеть через приоткрытую в двери щель...

Мы с мамой приехали в Смоленск к её сестре, а моей тете Юле как раз в тот день, когда там начался «переворот», как тогда говорили...

Княжна Щербатова

Когда на второй год революции, Советская власть в Смоленске установилась окончательно и жизнь начала входить в свои новые формы, на смену гимназиям начали открываться первые советские школы первой и второй ступени.

Мне вот-вот должно было исполниться 12 и я попала в первый класс второй ступени.

Рядом со мной села девчонка в таком же рыжем башлычке, как и мой. Ее смешно звали Бебкой. Башлыки мы не развязывали и шуб не снимали, потому что школа была нетоплена, чернила в чернильнице замерзали.

Конечно «Беби» не было ее настоящим именем. Так ее звали потому, что она была младшей в семье, где все было «англизировано», — это была семья князей Щербатовых, известных смоленских помещиков.

Уроков почти не было, и ученики большую часть времени были предоставлены самим себе.

Вскоре мы с Беби очень подружились. Была она немного старше меня, много энергичней и предприимчивей, отчаянная на всякие выдумки, и довольно взбалмошная.

В то время взрослым было не до детей. Дети росли сами по себе.

Более старшие — увлекались революцией, младшие росли настоящими беспризорниками, не признавая никаких авторитетов.

Занятия шли через пень-колоду. Не было дров, не хватало чернил, почти не было учителей — многие из них не хотели сотрудничать с большевиками.