И все это Шекспир

Мотивы азарта и финансового риска многократно встречаются в пьесе — от ветхозаветного пособия по разведению овец, которое цитирует Шейлок, до похождений Джессики, промотавшей в Генуе «восемьдесят дукатов зараз» (III, 1). И хотя Карл Маркс в первую очередь ценил Шекспира за элементы экономической критики в истории мизантропа Тимона Афинского, возможно, ему стоило обратить больше внимания на «Венецианского купца». В товарах и персонажах, объединенных сетью финансовых спекуляций, очень мало «потребительской ценности». Салерио упоминает о шелках и пряностях, которыми Антонио торгует в Венеции, однако в основном экономика пьесы сводится к вычислению и обсуждению меновой стоимости. Стоит ли бирюза обезьянки? Стоит ли фунт человеческой плоти три тысячи дукатов? Даже самый мощный гимн человечности, знаменитый монолог Шейлока, словно бы заимствует структуру конторской книги. «Если нас уколоть — разве у нас не идет кровь? Если нас пощекотать — разве мы не смеемся? Если нас отравить — разве мы не умираем? А если нас оскорбляют — разве мы не должны мстить?» (III, 1) Взятая отдельно, эта речь обыкновенно воспринимается как воззвание к общечеловеческим ценностям и манифест равноправия. Однако в контексте пьесы, посреди стенаний Шейлока о мотовстве дочери и первых слухов о разорении Антонио, монолог представляется скорее попыткой установить или выторговать некое ценовое равновесие в мире прибыли, убытков и финансовых спекуляций. Если получил это — отдай то. Здесь приход, тут расход. Взял столько, должен столько: кредит и дебет. Благодаря синтаксическому параллелизму фразы Шейлока словно бы качаются туда-сюда, как чаши весов.

Таким образом, презренное ремесло Шейлока, ростовщичество, — всего лишь одно из частных проявлений спекулятивной экономики, которая лежит в основе сюжета. Сам Шейлок не столько полноценный персонаж и уж тем более не реально существующий иудей, сколько фигура, олицетворяющая власть денег и дух стяжательства. Вероятно, в каком-то смысле он назначен козлом отпущения: пьеса словно бы карает его за всеобщую страсть к наживе. Это делают все, но позор выпадает только на долю Шейлока. И вполне возможно, что его неумолимая враждебность к Антонио с самого начала имеет не только религиозную («он ненавистен мне как христианин»), но и экономическую подоплеку:

Но больше тем, что в жалкой простоте
Взаймы дает он деньги без процентов
И курса рост в Венеции снижает.

(I, 3)

Шейлока нередко обвиняют в смешении родственных чувств с любовью к золоту: «О дочь моя! Мои дукаты! Дочь / Сбежала с христианином! Пропали / Дукаты христианские!» (II, 8) Впрочем, стоит вспомнить, что это не его слова, а довольно-таки злобный и ничем не подтвержденный рассказ Саланио о реакции «собаки-жида» на известие о побеге Джессики. Шейлок и впрямь весьма точно указывает ценность и стоимость похищенного имущества: «Пропал брильянт, за который я заплатил во Франкфурте две тысячи дукатов! <…> Две тысячи червонцев — в одном этом брильянте, и еще другие драгоценные камни!» (III, 1) Брак — удовольствие недешевое, с чем, несомненно, согласились бы и Джессика, и Бассанио. Однако ростовщик признает и другой вид ценности — сентиментальный: он сознается Тубалу, что «за целую обезьянью рощу» не отдал бы перстень, который «получил… от Лии, когда еще был холостым» (III, 1).

Шейлоком движет не одна любовь к золоту; в противном случае он принял бы предложение Порции. «Наместо трех шесть тысяч я даю!» — заявляет Антонио в зале суда. Шейлок презрительно отвечает:

Когда б во всех дукатах этих каждый
На шесть частей делился по дукату —
Я б не взял их, а взял бы неустойку.

(IV, 1)