И все они – создания природы

Было около одиннадцати, когда раздался долгожданный звонок. Звонил мой врач и добрый друг Гарри Эллинсон. Он обычно не говорил, а весело вопил, и одно его присутствие в комнате больного помогало лучше всякого лекарства. А уж нынче утром его голос показался мне слаще всякой музыки.

— Сестренка для Джимми! — И он басисто захохотал.

— Спасибо, Гарри. Просто чудесно. Огромное спасибо. Ну, замечательно! — Несколько секунд я простоял, прижимая трубку к груди. Потом повесил ее, на заплетающихся ногах побрел в гостиную и рухнул в кресло, чтобы привести нервы в порядок.

И тут же вскочил. По-моему, мне уже приходилось упоминать, что вообще я очень благоразумный, уравновешенный человек, но временами на меня находит. И теперь я решил немедленно ехать к сестре Браун.

В те времена мужей сразу же после родов не очень привечали. Я это хорошо знал, так как поторопился увидеть Джимми, и прием мне был оказан самый холодный. Но все-таки я поехал.

Когда я ворвался в царство сестры Браун, она встретила меня без обычной улыбки.

— Вы опять, а? — осведомилась она с некоторым раздражением. — Я же вам еще тогда объяснила, что нам нужно время, чтобы вымыть младенца, но вы, конечно, мимо ушей пропустили!

Я виновато понурился, и она смягчилась.

— Ну, хорошо, раз уж вы здесь, идемте.

Лицо Хелен было таким же розовым и усталым, каким оно мне запомнилось в тот раз. Я поцеловал ее с бесконечным облегчением. Мы молча улыбнулись друг другу. И я повернулся к колыбели возле кровати.

Сестра Браун, сурово сжав губы, буравила меня глазами. В тот раз Джимми настолько меня напугал, что я смертельно ее оскорбил, спросив, почему он такой страшненький. Что-нибудь не так? Если и теперь я позволю себе подобное, мне останется лишь уповать на бога. Не буду входить в подробности, но личико новорожденной было каким-то мятым, багровым, оплывшим, и меня прошиб озноб, как и при первом взгляде на Джимми.

Я покосился на сестру Браун. Она явно только и ждала, чтобы я позволил себе тот или иной уничижительный отзыв. Ее добродушное лицо грозно хмурилось. Одно мое неверное слово — и я получу хороший пинок. Так, во всяком случае, мне показалось.

— Прелесть. — Произнес я дрожащим голосом. — Ну, просто прелесть!

— Вот и ладно! — Видимо она уже достаточно на меня насмотрелась. — А теперь уходите.

Она быстро выпроводила меня на лестницу, а внизу, открывая дверь, просверлила взглядом. Эта веселая миниатюрная женщина читала во мне, как в открытой книге. Она заговорила медленно и внятно, словно втолковывала самую простую истину недоумку.

— Девочка… очень… красивая… здоровенькая… и крепенькая, — сказала она и захлопнула дверь.

Чудесная женщина! Как мне стало легко на душе! Садясь за руль, я уже не сомневался, что так оно и есть. И теперь, много лет спустя, глядя на моего красавца сына и красавицу дочку, я поражаюсь собственному идиотизму.

В приемной меня уже ждал вызов на ферму высоко в холмах, и поездка туда обернулась счастливым сном. Все мои тревоги остались позади, и вся природа словно ликовала вместе со мной. Было девятое мая 1947 года, начиналось самое дивное лето из всех, какие я помню. Сияло солнце, машину овевал легкий ветерок, принося благоухание холмов вокруг — еле уловимое нежное дыхание колокольчиков, первоцветов и фиалок, рассыпанных повсюду в траве и под деревьями.

Сделав все необходимое, я оставил мою пациентку и пошел в сопровождении Сэма по моей любимой тропке к обрыву. Я смотрел на лоскутное одеяло равнины, купающееся в солнечном мареве, на молодые побеги папоротника, стройно тянущиеся к небу, такие зеленые на фоне бурых прошлогодних листьев. Всюду победно возвещала о себе новая юная жизнь. А внизу, в Дарроуби, лежала в колыбели моя новорожденная дочка!

Мы решили назвать ее Розмари. Чудесное имя, и оно мне по-прежнему очень нравится. Но продержалось оно недолго, почти сразу же сократившись в Рози, и, хотя я дважды пытался воспротивиться, верх остался за всеми прочими, так что нынче в Дарроуби ее называют не иначе, как доктор Рози.

А тогда, девятого мая, на краю обрыва я вдруг спохватился и вместо того, чтобы по блаженной привычке разлечься на пружинящем вереске, кинулся назад, в Скелдейл-Хаус, и принялся обзванивать друзей и знакомых, сообщая им радостную новость. Все меня горячо поздравляли, а Тристан сразу взял быка за рога.

— Новорожденных полагается обмывать, Джим, — произнес он внушительно.

Я был готов на все.

— Ну, конечно, конечно! Когда тебя ждать?

— Буду в семь, — произнес он твердо, и я понял, что он будет ровно в семь.

И естественно, Тристан занялся организацией празднества. Мы сидели в гостиной Скелдейл-Хауса вчетвером — Зигфрид, Тристан, Алекс Тейлор и я. Алекс — мой друг с четырех лет: мы с ним познакомились в приготовительном классе, а когда он демобилизовался после пяти лет службы в западно-африканских пустынях и в Италии, то приехал погостить у нас с Хелен в Дарроуби и так пленился здешней жизнью, что начал изучать основы сельского хозяйства в надежде стать управляющим. В этот вечер я ему особенно обрадовался.