И все же…

«Нет, тревожит разрыв между масштабом наших проблем и ничтожеством нашей политики — легкость, с которой мы отвлекаемся на мелкое и тривиальное, наше хроническое нежелание принимать жесткие решения, наша мнимая неспособность добиться действенного консенсуса для решения любой крупной проблемы».

Отсутствие консенсуса для принятия жестких решений! Напоминает попытку иметь все, а в результате не получить ничего. Это вызывает у меня в памяти абсолютную глупость, сказанную Обамой в берлинской речи, где он приписал падение стены силе «мира, держащегося как единое целое» — фраза, не выдерживающая испытания на прочность. Или цитата еще хуже из скупого отчета о поездке в Ирак (страны, из которой мы бы ушли еще в 2006 году, будь тогда у Обамы решимость): «Когда закаленные в боях морские пехотинцы предлагают уходить, а скептично настроенные иностранные корреспонденты советуют остаться, дать ответ…» (а теперь закройте глаза и попытайтесь вообразить продолжение) «нелегко». Возможно, и на некоторые другие вопросы дать ответ тоже нелегко. Буквально на следующее утро после выборов в США российский президент Дмитрий Медведев пригрозил выдвинуть к границе и перенацелить на Польшу российские тактические ракеты, а еще совсем недавно, в 2005 году, Обама и его коллега по сенату Дик Лугар с удовлетворением наблюдали, как российские стратегические ракеты выводят из состояния повышенной боеготовности. Здесь одной лишь удачи будет уже мало.

Если мне не изменяет память, однажды Ллойд Джордж сказал лорду Дерби, что тот как диванная подушка — несет на себе отпечаток последнего, кто на ней сидел. И хотя Обама тоже обладает сомнительным талантом быть разным для многих людей, проблема с ним почти противоположного свойства: его движения настолько легки и ловки, что все оставленные им доселе отпечатки пугающе ничтожны. Может статься, в этом абсолютно предсказуемо проявляется оборотная сторона кошачьего естества.

«Атлантик», январь/февраль 2009 г.

Возлюбленные камни

Великий классицист Арнольд Уолтер Лоуренс (незаконнорожденный младший брат куда более известного и такого же незаконнорожденного Томаса Эдварда Лоуренса «Аравийского») однажды сказал, что Парфенон «единственное здание в мире, которое можно считать абсолютно правильным». Не так давно я размышлял над этими словами, стоя наверху храма с Марией Иоаннидеу, самоотверженной руководительницей реставрационных мастерских Акрополя, и смотрел на ведущиеся вокруг меня и подо мною работы. Повсюду упорно трудились художники-реставраторы, готовя Парфенон и его дочерние храмы к летнему туристическому сезону. Иногда слышались резкий звук отбойного молотка и скрип крана, но в остальном это была самая тихая стройплощадка из тех, что я когда-либо видел (или, скорее, слышал). Применяя наиболее правильные методы строительства, рабочие брали мрамор из каменоломни в той же горе, что и древние греки, пользовались для его выемки долотами старинного образца, традиционными щетками и вениками, а также изучили и воспроизводили напоминающие Лего античные соединения мраморных глыб, посредством которых зодчие древности собрали все это чудо воедино.

Не дайте мне слишком долго распространяться о том, какими прекрасными и блестящими были эти люди. Но знали ли вы о том, например, что при взгляде с неба Парфенон образует идеальный равносторонний треугольник с храмом Афаи на острове Эгина и храмом Посейдона на мысе Сунион? А можно ли не восхититься тем, что все колонны Парфенона совсем немного наклонены внутрь таким образом, что, спроецируй от них лучи в космос, те сойдутся в одной расположенной строго симметрично точке в небесных эмпириях? «Правильность», лежащая где-то между красотой науки и наукой красоты.

Сопровождавший меня в турне Ник Папандреу, сын и внук премьер-министров и младший брат лидера социалистической оппозиции, напомнил, что колонны с мастерски выполненными каннелюрами сделаны не из цельных мраморных глыб, а из вырезанных по отдельности и подогнанных друг к другу «барабанов», многие из которых до сих пор в беспорядке громоздятся вокруг в ожидании, пока их снова соберут вместе. Во время своего последнего приезда Ник обнаружил граффити на открытой грани одного из них. Некий Ксанфий, очевидно из Фракии, нацарапал на ней свое имя, не думая, что его когда-либо увидят снова, после того как сверху установили следующий барабан. Почти 2500 лет спустя оно открылось, чтобы на него взглянули (мужчины и женщины, до сих пор говорящие и пишущие на современном варианте языка Ксанфия), прежде чем снова исчезнуть из виду — на сей раз навсегда. Словно один гордый греческий рабочий передал из глубины веков почтительный поклон другому на стройплощадке.