...И вся жизнь (Повести)

И видятся Герману опаленные солнцем песчаные барханы, такие, как дюны в Паланге, и Смушкевич в кожаном пальто, со шлемом на голове поднимается на крыло самолета.

— Счастливого полета! — шепчет мальчишка.

Тяжелая рука ложится на плечо мальчика, жарко.

— Герка, Герка, вставай, — тормошит внука Павел Петрович, — ишь, как заспался. Вставать пора. Скоро Принеманск.

4

Рассказ о боях в Монголии дед с внуком продолжили уже дома. В библиотеке у Ткаченко оказалась тоненькая книжечка «Побратимы Халхин-Гола».

Герман очень обрадовался, когда увидел в книжке рассказ о Сергее Грицевце, летчике, о котором говорил в вагоне попутчик. Рассказ он прочел вслух, что обычно делал неохотно и редко.

«В один из горячих дней генерального наступления мы были свидетелями большого воздушного боя, происходившего над фронтом. В воздухе находилось более двухсот самолетов.

Было это утром, в ветреный августовский день.

Бой развертывался по вертикали, начиная от шести тысяч метров и до самой земли, где уже дымились обломки нескольких сбитых машин противника.

Подробности воздушного боя были с земли мало понятны. Некоторые самолеты опускались по кривой, уходя за облака, другие делали стремительный разворот, камнем обрушивались вниз, чтобы минуту спустя снова налететь на врага. Время от времени с неба доносился приглушенный расстоянием звук короткой пулеметной очереди. Встретившись и обстреляв друг друга, советские и вражеские летчики разворачивались: каждый стремился взлететь над другим и „прижать его“ к земле. Внезапно то там, то здесь вспыхивало пламя. На солнце блестела плоскость падающего самолета; через секунду из земли вырывался столб дыма — еще один вражеский самолет сбит.

В стереотрубу видны были отдельные детали боя. Особенно запомнился нам серебристый биплан какого-то советского летчика, делавший поистине чудеса. Как мы узнали впоследствии, это был самолет Грицевца.

Через два дня мы расспрашивали у Грицевца о подробностях этого боя.

— Про который бой вы спрашиваете, — сказал он, припоминая, — про вчерашний? Ах, позавчера! Когда, утром или днем? Было такое дело. Поработали мы с товарищами. Я пошел в атаку. Встретились мы с вражеским самолетом лоб в лоб. Он переворачивается вверх брюхом и строчит по мне из пулемета. Думал на этом выгадать, да прогадал. Я поднимаюсь выше и бью по нему сверху, в самую его середину. А он выворачивается и пикирует. Я за ним. Он — в штопор, притворяется, что подбит, и падает. Думаю, врешь, не вырвешься! И за ним. Смотрю, он в облачность ныряет. Я тоже. Вылезаю из облака и жму его с хвоста. Сильно жму. Вижу, он падает, на этот раз по-настоящему. Грохается в землю и горит, как факел.

Этот день был поистине траурным для вражеской авиации. Советские летчики сбили сорок восемь машин противника. На всех участках фронта валялись разбитые и дымящиеся самолеты.

— Денек был интересный, — сказал Грицевец.

Он не докончил фразы.

Из палатки выбежал дежурный и, подняв ракетный пистолет, трижды выстрелил.

Отовсюду сбегались летчики.

— По самолетам!

Шлем на голову. Очки на глаза. Прыжок в кабину, бешеный рев винта. Не прошло и двух минут, как Сергей Грицевец во главе эскадрильи взвился в воздух.

Через час самолеты вернулись.

— Как слетали? — спросил начальник штаба, раскрывая блокнот.

— Сбито пятнадцать. Наши вернулись все…

Грицевец сбросил парашют и пошел к палатке — легкий, улыбающийся, добрый, словно действительно он вернулся с прогулки, а не из воздушного боя.

Один за другим к палатке штаба сходились летчики, шумно обмениваясь впечатлениями только что прошедшего боя».

Павел Петрович остановил внука.

— Потом прочитаешь сам. Здесь ты найдешь и о том, как Сергей Грицевец спас своего командира Героя Советского Союза Забалуева. Недавно я просматривал воспоминания участников боев за Халхин-Гол, о их чествовании в Москве. Их пригласили в Кремль для получения правительственных наград. Присутствовали все руководители партии и правительства. Смушкевич получил вторую звезду Героя Советского Союза. Выступая от имени награжденных, он прежде других назвал имя Сергея Грицевца.

— Спросите Сергея Грицевца, — говорил Смушкевич, — чем он руководствовался, когда, оберегая молодых летчиков, брал на себя бой с самыми опытными, самыми фанатичными японскими асами и сбивал их? Он руководствовался теми же высокими чувствами советского патриотизма и боевого товарищества, как и тогда, когда, рискуя жизнью, сел на одноместном истребителе на землю, занятую врагом, чтобы спасти товарища.

Яков Владимирович вспомнил и о подвиге комиссара авиационного полка Ююкина. Его самолет был подожжен огнем зенитных батарей. Он имел время выпрыгнуть из охваченной пламенем машины на парашюте. Но тогда неизбежен плен. Комиссар предпочел смерть позору плена. Бросив самолет в крутое пикирование, он врезался в скопление японских войск.

— Здорово. Это прямо как Гастелло.

— Да, Николай Гастелло повторил подвиг комиссара Ююкина. Но об этом мало кто знает…

— Смушкевич говорил о других, — поинтересовался Герман, — а о нем разве никто ничего не сказал?