И всякий, кто встретится со мной...

В ту ночь Аннета никак не могла согреться — так, словно она лежала в снегу, словно она сама превратилась в снег. Она лежала, как царица тишины и холода; но ощущение это было не страшным, а приятным, и лишь доносившиеся до нее, раздражающие ее звуки разговора отца с гостем внизу и бесконечная возня Агатии, сперва в бельевой кладовке, а потом в комнате гостя, мешали ей целиком, навсегда слиться с тишиной и холодом: даже самый незначительный шорох она воспринимала сейчас болезненно, с удесятеренной силой, как бы впервые обретя слух. Потом, когда все разошлись спать и дом затих, она вдруг поняла, что все время думает о Нико. Ее давешняя ошибка лишила ее покоя, и сейчас, лежала ли она на спине или на боку, были ли ее глаза закрыты или открыты, перед ней все время стоял Нико — то один, то вместе с Александром. Ее братья как бы впервые гостили у нее, и Аннета мучилась, чувствуя, какие они ей чужие и какая она несчастная: имея двух братьев, она не могла ни похвалиться ими, ни надеяться на их помощь; они разбрелись кто куда и, возможно, вообще уж не помнили, что у них есть сестра, так нуждающаяся в братьях! Внезапно ей так захотелось близости братьев, их грубой, неуклюжей любви, ласки, внимания, что у нее потекли слезы — и это было так же приятно, как тишина и холод. В ту ночь в ее комнате, в ее постели горячи были только слезы — слезы девушки, слепо ищущей мужчину, заступника, девушки, ставшей женщиной из-за тягостной тишины и холода. Лишь перед самым рассветом она на минутку вздремнула, и ей опять приснился снег: она стояла в широком поле, затерявшись в бескрайнем снегу и не зная, куда идти. Выйдя из комнаты утром, она уж и не помнила, что в доме находится незнакомый человек, да еще мужчина. Как обычно, она в одной рубашке направилась к зажженному камину, чтоб немного согреться, но, дойдя до середины комнаты, между камином и окном, на веранду, вдруг замерла с уже приподнятой ногой, как у сдвинувшегося с места оленя. На веранде стоял какой-то мужчина — голый по пояс, он растирал тело снегом. Аннете стало еще холодней, она покрылась гусиной кожей. В камине горел огонь— он звал, манил ее, протягивал ей свои скрюченные лапы, обещал приласкать, согреть, разморить; а на веранде, в море снежной белизны, сверкало голое, мокрое, розовое тело незнакомого мужчины. Оно тоже походило на огонь, но разожженный не в камине или печи, а под открытым небом, и не для согревания, а для отпугивания зверей или же чтоб сообщить что-то очень важное, неотвратимое. Увидав, что незнакомец поворачивается к ней, Аннета, как почуявший человека олень, рванулась и убежала в свою комнату. Вторично она вышла уже одетой и причесанной. В столовой гость беседовал с отцом; Агатия накрывала стол к завтраку. Сейчас гость ничем уже не отличался от прочих мужчин, и Аннету, вероятно, ничуть не затруднило б обменяться с ним взглядом, если б они с самого начала увидели друг друга одетыми. Но она знала, что под обычной одеждой гостя скрыто растертое снегом, розовое, гибкое, сильное, как огонь, тело… скрыто так же, как была скрыта сейчас под снегом земля с ее селами и городами, а главное, с соединяющими их дорогами…

При входе Анкеты гость вскочил и пробормотал что-то, чего она не поняла.

— А вот и моя дочь! — сказал Петре.

— Я, право, не знал… не знал, что у вас и дочь есть… — забеспокоился гость, как бы оправдываясь.

«А если б знал, так что?» — мысленно спросила его Аннета. То, что гость не знал о ее существовании, ее почему-то обидело.

— Простите, бога ради, что я к вам так внезапно, как снег на голову! — сказал гость. — Называюсь инженер-путеец, а с пути-то и сбился… — с улыбкой повернулся он к Петре, словно прося его поддержки как мужчина мужчину. Неожиданное появление этой хмурой, молчаливой девушки явно смутило, взволновало его.

— Да в таком снегу и местные с пути сбиваются! — поддержал его Петре. — Почему вы не садитесь? — спросил он гостя и Аннету одновременно, заметив, что сидит один. Подождав, пока Аннета села, гость тоже опустился на стул. «Инженер-путеец, инженер-путеец…» — твердила она про себя.

— Так что железная дорога и вам на руку… — обратился гость к Петре, продолжая, видимо, разговор, прерванный появлением Аннеты. — Даже оглянуться не успеете, как бочки ваши в Тбилиси окажутся. Оно скорей, а главное, вино меньше портиться будет!

— Наши люди в поезд все равно не сядут. Мы к телеге приучены. Медленно, да спокойно! — сказал Петре.

— Сядут! — улыбнулся гость. — Люди везде одинаковы. Сперва сомневаются в новом, потом не выдерживают, потом друг дружке носы разбивают: пусти, мол, меня вперед…