Александр вылез из ямы — дурное предчувствие подкинуло, выбросило его из нее, как лопата камень. Он с недоброй усмешкой глядел то на Маро, то на старика, но, помалкивая сам, не заставлял говорить и их, словно чувствуя, что не готов выслушать то, что ему придется слушать, что уже вертится на языке у его верной подруги. Вот-вот она откроет свою уродливую пасть, и тогда будет поздно — никакая в мире сила не остановит уже желчи и яда, готовых вылиться из темных глубин души Маро! Александр даже не мог зажать себе обоих ушей — одной руки для этого было мало. «Может, и вправду заткнуть ей глотку… вырвать ей язык до того, как она заговорит?» — быстро, лихорадочно думал он, подобно человеку, попавшему в беду и имеющему считанные секунды на размышление. «Это потому, что я боюсь! Я трус… добряк и трус!» — нарочно взвинтил он себя.
— Что ты, кроме гадости, сказать можешь? Говори уж, кончай — кого еще вы с отцом на тот свет отправить решили… кого еще грязью забросать хотите? — сказал Александр, все так же усмехаясь и напряженно прислушиваясь к собственному голосу, стремясь, чтоб голос не выдал его страха и волнения.
— Слышишь, отец? — повернула голову Маро. — Мы, выходит, еще и людей грязью забрасываем! Да как ты нас ругать можешь, ежели у тебя сестра такая? — вновь обратилась она к Александру. — Выйди на дорогу: про нее тебе каждый скажет! Всю Цнори, говорят, ублаготворила… чтоб мне с ме… — Она не закончила фразы: кулак Александра ударил ее по зубам, как тупой конец оглобли.
Маро упала как подкошенная. «Врешь! Врешь! Врешь!» — кричал над ней Александр. Теперь он бил ее ногами, ногами заталкивал ее в зияющую яму, из которой только что вылез сам.
— Мы-то чем виноваты? За что ты нас бьешь? Чем мы провинились? — кричал гробовщик, колотя по груди своими маленькими кулачками. Ничего другого он сделать не мог — до краев полная корзина с камнями по-прежнему висела у него на спине. Он с трудом встал на ноги, но подойти к разъяренному Александру все-таки побаивался.
Маро упала в яму. «Ложь, ложь, ложь!» — кричал Александр, в бешенстве засыпая ее землей — ногами, потому что лопата находилась на дне ямы. Он ногами сыпал землю на свою верную подругу, словно хотел скрыть ее от мира, как лисица собственное дерьмо! Маро молча лежала на дне ямы, как маленький зверек, спасшийся в своей норе от крупного хищника. Возможно, она и радовалась сыпавшейся на нее земле, понимала, что лишь толстый слой земли может хорошо, надежно укрыть ее от этого человека!
Потом Александр шагал по дороге к отцовскому дому, и в нем как бы сливались воедино оба жаждущих мести библейских брата — и Симеон и Левий, с обнаженными мечами в руках стремящиеся к городу, который обесчестил их сестру…
Аннета сидела под липами и слушала голос инженера-путейца. Ее ноги были укутаны пледом. Дуса вынесла во двор стул и для инженера; заодно она прихватила полную тарелку конфет собственного изготовления. (После замужества она сластями, конечно, уж не торговала, но все-таки продолжала делать их для семьи, как другие домохозяйки — варенья и соленья.) Тарелка стояла на стуле, предназначенном для инженера, а сам он стоял, облокотившись о спинку стула. Дуса наблюдала за уединившейся в тени лип парой из окна своей комнаты, укрывшись за занавеской и затаив дыхание от любопытства. Голоса инженера не было слышно, — казалось, какая-то злая волшебница, превратив влюбленных в каменные изваяния, выставила их во дворе Макабели в назидание молодежи.
— Мы с тобой в Тбилиси поедем… к моей тете. Полечим тебя. Все будет хорошо, вот увидишь. Только… только прости меня! Я же не знал… — говорил инженер-путеец.
«Мито, Мито, Мито…» — твердила про себя Аннета, улыбаясь, как улыбается своей мечте человек, заранее уверенный, что она так и останется мечтой, никогда не осуществится, настолько она недосягаема и сумасбродна. И все же ему — возможно, именно поэтому — особенно приятно находиться в ее власти, как бы стремясь понять, где же пределы этой чарующей, бестелесной, легкомысленной хвастуньи мечты…
— Я тебя люблю, слышишь? Не жалею, а именно люблю! — говорил путевой инженер.