И всё равно люби

– Уйди, – сказала она Питеру.

Питер повернулся. Рут знала, он смотрит на нее.

– Рут. Прости меня. Я буду…

– Убирайся. Уходи. Я тебя ненавижу.

Питер положил руку ей на плечо, но она ее сбросила. Как легко это было сделать. Она действительно ненавидела его в ту минуту. Как легко это было.

– Я больше не хочу тебя видеть. Никогда. Если ты прикоснешься ко мне, я закричу.

– Рут, – попытался он снова. – Не делай этого. Мы…

– Оставь меня в покое. Уходи.

– Но ты же это не серьезно, – сказал он.

Снизу снова послышался смех, потом аплодисменты. Через минуту зазвучала танцевальная музыка.

– Уходи, Питер. Я серьезно.

Повисла долгая пауза, потом край кровати, где он сидел, тихонько скрипнул и выпрямился.

– Рут. Ну пожалуйста.

Рут ничего не ответила.

Наконец она услышала, как он вышел из комнаты. Потом его шаги вниз по лестнице. Потом обратно. Показалось? Рут сидела в кровати, по лицу текли слезы.

Нет, Питер не вернулся.

Рут не могла в это поверить.

В Бостоне, где ей сделали аборт, Рут очнулась от беспокойного сна, в животе все болело. Она лежала на кушетке в какой-то комнате с высокими окнами, рядом стояла темная вешалка, висело зеркало, в котором отражалась какая-то старинная карта в раме. Как она сюда попала? Голова болела так, словно ей выдрали зубы.

В доме было тихо. Дверь в комнату была приоткрыта. Трясущимися руками она надела трусы, чулки, юбку – вся ее одежда, аккуратно свернутая, лежала рядом на маленьком столике. Туфли стояли рядышком возле кровати.

Ноги подкашивались. И пол вроде бы тоже покачивался. Рут опустилась на стул, голову уткнула в колени и сидела так, пока головокружение немного не унялось.

В коридоре никого не было, не было никого и в темной кухне, к которой привел ее пустой коридор. Она зашла в дом сразу после полудня с черного хода, как и было велено, и позвонила в дверь. Теперь, пробираясь обратно мимо молчаливой кухни и гостиной, она поняла, что уже почти стемнело. И она совершенно не представляла, как найти ту дверь, через которую она попала сюда. Прошла через такую же пустую столовую и увидела холл – по всей видимости, это парадная дверь.

У входа в тускло освещенной передней на вешалке висел мужской черный плащ. Дверь была украшена двумя витражами, необычайно пестрыми – два петуха распушили хвосты, а вокруг них вьются яркие цветы.

Рут, сжимая руками сумочку и пальто, с минуту разглядывала крошечные звездочки цветов вокруг когтистых петушиных лап. Пока она стояла так, двери в переднюю вдруг распахнулись. Показалась женщина средних лет – в густых каштановых волосах, разделенных пробором, кое-где пробивалась седина. Не проронив ни слова и не глядя на Рут, она пересекла коридор – так, словно Рут была невидимой. Открыла входную дверь и вышла на улицу, оставив дверь полуоткрытой.

– Если что-то пойдет не так, – не оборачиваясь, сказала она, – вам надо будет обратиться в больницу. А здесь вы никогда не были. Помните это.

Рут поколебалась – стояла оглушенная, едва переводя дыхание от острой боли внизу живота. Она понимала, что ее выпроваживают, но не знала, как спросить о боли – должно ли так быть или нет. Когда она проходила мимо женщины, ей показалось, что лицо и шея той покрыты цветными пятнами – это плясали узоры витража.

Элли, подружка, ждала ее в машине у обочины. Начало моросить. Рут распахнула пассажирскую дверцу.

– Боже, как же ты долго, – выдохнула Элли, когда Рут уселась в машину. На лице ее был испуг. – Я тут уже несколько часов круги наматываю вокруг квартала. Ты выглядишь ужасно. Все нормально?

Через сутки Рут лежала в кровати, стуча зубами, в бреду. Сначала она не узнала Мэри Хили, которая стояла на своей единственной здоровой ноге, держась за косяк у двери в ее спальню.

За все те годы, что Рут жила в ее доме, Мэри ни разу не поднималась наверх.

– Как ты сумела подняться? – спросила Рут, с трудом отрывая голову от подушки.

Мэри вошла в комнату и положила руку на лоб Рут. А когда увидела простыни, вскрикнула.

Рут утопала в крови.

– Я немедленно звоню доктору Ван Дузену. Что случилось, Рут? Что ты натворила?

Когда Рут выписали из больницы, ее снова привезли в дом к Ван Дузенам. Ну да, ей снова было некуда больше идти. Мэри, еще более беспомощная, чем прежде, теперь и вовсе не справится.

Поначалу Рут надеялась, что получится все исправить – что все то, что она наговорила тогда Питеру, когда сообщила ему о своей беременности, можно будет как-нибудь отменить, и он вернется домой и будет о ней заботиться. Что они все расскажут его родителям. При мысли об этом Рут испытывала одновременно и страх, и облегчение. Ей казалось, что решением проблемы ее беременности – да, она никогда не произносила про себя слова «ребенок», оно придет позже, вместе с печалью, которая уже никогда не оставит ее, – станет доброта – та доброта, которую все они испытывают друг к другу. Просто они с Питером пока не готовы иметь ребенка. Рут хотела учиться, хотела в колледж. Хотела стать кем-то.

Питер попросит прощения. Она попросит прощения.