I wanna see you be brave (СИ)

В голове мелькает странная мысль о вчерашнем вечере: мог ли Дерек быть тем парнем, что с такой наглостью и нежностью целовал моё лицо? Я знала о том, что у него есть ко мне чувство привязанности — чуть больше, чем дружеской, — но я была уверена, что это никогда не перерастёт во что-то большее без моего желания. Я запускаю пальцы себе в волосы, ероша их. Спускаюсь ниже, к шее, там, где остались светло-алые отметки, и касаюсь их через ткань воротника под горло, а затем ловлю себя на мысли о том, что хочу узнать, кто это был не из-за обиды, а из-за благодарности. Никто и никогда не целовал меня, тем более так, словно я была чем-то особенным.

По крайней мере, именно так мне вчера показалось.

Но к обеду Дерек не возвращается. Я жду его в столовой до того момента, пока она полностью не пустеет, а затем отношу свой поднос с тарелками и иду к неофитам-лихачам, чтобы посмотреть, как дела с метанием ножей идут у них. Ранее Четыре рассказал мне о том, что в этот раз за все ступени Инициации будут отсеяны шесть человек, что в три раза больше числа отчисленных в моё время. Неофитов-переходников девять, а лихачей — семь, что значит, Стайлзу нужно хорошенько потрудиться для того, чтобы не вылететь.

Вечером я ложусь в кровать раньше обычного времени. Думаю о том, что через два дня — День посещений, а это значит, что придёт отец. Я уверена в этом, потому что два года назад во время моей Инициации он пришёл и около десяти минут крепко прижимал меня к себе. Он скучал, но ещё он был так сильно горд за свою дочь, которая пошла по его стопам и выбрала Лихость, что просто не мог совладать со своими эмоциями. Именно поэтому в тот день он не привёл с собой Стайлза, хотя и ему можно было прийти — он не хотел показать сыну, что с ним станет, если тот последует за своей сестрой.

Переворачиваюсь на бок лицом к стене и подкладываю под щёку сложенные ладони. Слышу, как открывается дверь, а затем кто-то входит внутрь и на мгновение замирает, наверняка, прислушиваясь. Глухой звук ботинок, которые поставили на полку, шуршание шагов по каменному полу и скрип кровати, прогибающейся под чужим телом.

— Вдова?

Четыре не проверяет, дома ли я, потому что знает, что дома. Он просто хочет поговорить.

— Чего? — откликаюсь я.

— Ты в порядке?

Я задумываюсь буквально на пару секунд.

— Скорее да, чем нет. — Пауза. — Ты опять был в пейзаже страха?

— Да.

Снова скрип кровати — я представляю, как Четыре вертится на месте, но не потому что ему не удобно, а потому что мы снова говорим на эту тему.

— Всех демонов не убить, Тобиас, — произношу я.

— По крайней мере, я могу попробовать сделать их слабее, Джессика, — отвечает он.

Я закрываю глаза, хоть и не собираюсь спать.

— Четыре?

— Да?

— Я когда-нибудь говорила тебе, что моя проверка склонностей показала Альтруизм?

Четыре молчит. Довольно долго, что я даже успеваю подумать, что он заснул. Но потом слышу, как скрипит кровать, а затем и тихие шаги, направляющиеся в мою сторону.

— Это правда?

Четыре появляется в моей части комнаты. Я сажусь в кровати и хлопаю ладонью рядом, приглашая его присесть. Он так и делает.

— Да. Не знаю, что именно этому сопутствовало, но женщина из Правдолюбия, тестирующая меня, сказала, что мой результат — Альтруизм. Странно, да?

Четыре неопределённо качает головой.

— Что показала твоя проверка? — спрашиваю я.

Четыре молчит. Он переводит свои синие глаза с моего лица куда-то перед собой, сцепляет руки в замок и просто сидит, словно тонет в собственных воспоминаниях.

— Альтруизм, — наконец говорит он.

Я усмехаюсь.

— А мы не такие уж и разные.

Четыре снова переводит взгляд на меня и приподнимает левую бровь. На его губах еле заметная улыбка. Другим бы показалось, что его лицо всё такое же хмурое, как и обычно, но я вижу её — маленькую, растягивающую только уголки губ.

— Представь, если бы мы встретились там, — говорю я. — Ты — в тех же серых одеждах, а я — в жёлто-красном платье и с огромной копной каштановых волос, которые потом всю жизнь пришлось бы укладывать в низкий пучок. Интересно, мы бы с тобой дружили? Ну, или хотя бы хоть изредка разговаривали.

Четыре чешет затылок.

— Я бы не остался в Альтруизме.

Я с секунду удивлённо на него смотрю, ожидая пояснения, а затем поджимаю губы, вспоминая о том, как с Тобиасом обращался его отец.

— Да, я знаю, — виновато произношу я. — Прости.

— Почему ты выбрала Лихость? — вместо того, чтобы говорить на больную тему, спрашивает Четыре.

Я пожимаю плечами.

— Я всегда знала, что нахожусь не на своём месте. В смысле, Товарищество? Серьёзно? Да если бы все дружелюбные ходили с такими лицами, как моё, нас бы считали самой хмурой фракцией в мире, — (Четыре хмыкает и согласно кивает). — К тому же, я терпеть не могла все эти песни под банджо: мы собираем зёрна — мы поём; мы готовимся ко сну — мы поём; мы, чёрт возьми, поём даже тогда, когда рот занят едой. Это ужасно надоедает! Быть всегда довольной абсолютно всем … Не то, чем я бы хотела заниматься всю свою жизнь.

— Так почему же именно Лихость? — уточняет Четыре.