И звезды любить умеют (новеллы)

Она оставила две записки: «3 декабря 1926 года. Самоубилась здесь, хотя я знаю, что после этого еще больше собак будут вешать на Есенина. Но и ему, и мне это все равно. В этой могиле для меня все самое дорогое». Рядом лежала крышка от коробки папирос «Мозаика», которые Галина выкурила здесь. На крышке была надпись карандашом: «1 осечка». Ее револьвер дал еще несколько осечек. И лишь в шестой раз пуля попала в сердце. По завещанию Галины ее похоронили рядом с Есениным.

О господи, что ж в нем было такого, в этом хулигане, что его так смертельно любили?!

Ведь Айседора тоже пыталась покончить с собой. Она писала Шнейдеру: «Смерть Есенина потрясла меня, но я столько плакала, что часто думаю о том, чтобы последовать его примеру, но только иначе — я пойду в море».

Айседора решилась сделать это в Ницце, но ее спасли.

Ирме она писала: «Я рыдала и страдала из-за него так много, что он, кажется, исчерпал все мои человеческие возможности страдать».

И все же саламандра попыталась вернуться к жизни. Ей понадобился для этого даже не танец — хотя она танцевала по-прежнему, и отзывы о ее искусстве, музыкальных композициях на музыку Листа, стихи Марселя Эрана и Жана Кокто были разными, от восторженных до уничижительных, — а новая любовь. На сей раз избранником ее сердца стал пианист Виктор Седов — тоже русский (может быть, в память о Есенине?!), тоже молодой и красивый. Его она привезла в Ниццу, в свою студию в доме № 343 на Променад д’Англэ, в сентябре 1926 года. Виктор Седов был не ангел и не черт: очень красивый, очень влюбленный, очень преданный этим последним отсветам красоты, которыми ослепляла сейчас Айседора. И вдруг… и вдруг она засияла еще ярче!

Ну да, новая любовь.

Она отправила Виктора в Париж — якобы хлопотать о ее делах, спасать от продажи ее дом в Нейи. А сама отправилась на ужин с друзьями в Гольф-Жуан. Еще несколько дней назад она заприметила там поразительно красивый автомобиль «Бугатти»… и его владельца, ослепительного молодого итальянца по имени Фалчетто. Глаза ее после встречи с ним сияли так, что верная Мэри Дести заподозрила недоброе. То же самое мрачно сообразил прибывший к Айседоре и решительно настроенный оплачивать все ее расходы Лоэнгрин — Парис Санжер. Айседора все еще была любима этим человеком… но она собиралась на автомобильную прогулку с Фалчетто!

Санжер вспылил и ушел. Мэри Дести пыталась остановить саламандру, которая так и пылала в огне новой страсти. Айседора только засмеялась:

— Дорогая моя, я не отказалась бы от этой поездки, даже если бы знала, что она последняя в моей жизни!

При этом она накинула на шею новый шарф — Айседора обожала длинные, развевающиеся шарфы, они шли ей безумно, никто не умел носить шарфы так, как она! — огненно-красный, длинный, с желтым силуэтом фантастической не то птицы, не то змеи. Последний раз блеснула глазами на благоразумную Мэри и сбежала вниз, к «Бугатти» и черноокому, невообразимо красивому и молодому — ох, боже мой, все повторялось снова и снова! — возлюбленному.

Он устроился на месте пассажира. Айседора — за рулем. Она теперь научилась водить автомобиль и желала показать свое мастерство.

Глядя в его чудесные, сияющие восхищением глаза, которые казались ей темнее ночи и ярче солнца, она крикнула:

— Прощайте, друзья, я иду к славе!

Автомобиль рванулся вперед… и остановился. Голова Айседоры лежала на руле. Пылающий яркими красками шарф намотался на ось колеса, захлестнул шею поистине «мертвой петлей». Позвонки нежной шеи Айседоры были сломаны, сонная артерия порвана в одно сверкающее мгновение.

Невероятная, великолепная смерть! Не мучение, а изумление… может быть, даже радостное изумление.

Она умерла любя, глядя в глаза, исполненные любви.

Что может быть лучше?

Огонь страстей пылал вокруг этой блистательной саламандры до последнего мгновения ее жизни.

Какая женщина не позавидует?..

Тайна лебедя (Анна Павлова)

Музыку ждали, но все же она ударила с внезапностью выстрела. Зал содрогнулся от первого же аккорда, и пока звучало краткое вступление, нарастало возбужденное ожидание чего-то необычного… может быть, даже непристойного. В этом ожидании была тревога — та тревога, которую испытывают мужчины и женщины в ожидании любви. И резкий вздох, почти болезненный стон вырвался у зрителей, когда на сцену вылетели эти двое.

Они рассыпали каскады прыжков, но в то же время чудилось, что они ласкают друг друга. Они держали над головой полупрозрачное шелковое полотнище, и отблески страстного алого цвета румянили их лица, заставляя думать, что лица эти горят от вожделения.

Оба были так изумительно прекрасны, что чудились ожившими воплощениями мужской и женской красоты Золотого века.