Я – Беглый (СИ)

— Я уходила по делу, а когда возвращалась, увидела, как вы сидите в кафе и разговариваете там с человеком, с которым разговаривать нельзя. Это один из героев ваших очерков. Я имею вам сказать, что вы поселили в газете, особенно в «Еврейском Камертоне» (еженедельное приложение), много неприличных людей. Воров, проституток, нищих, алкоголиков, наркоманов, бомжей, жуликов. И почему вам нравятся люди плохого общества? Например, иностранные рабочие? Вот вы писали о каких-то рабочих, которые роют траншею. И они ругаются и говорят глупости про женщин. Это же у нас еврейская газета.

— Но вы же читаете газеты на иврите, а там что пишут, например, про женщин — совсем ведь неприлично.

— Это газета русской алии. Мы несём культуру европейской диаспоры в Эрец-Исраэль.

И тут я стал ей говорить про русскую алию. Кто сюда приехал с начала девяностых? Я в ЖЖ об этом писал. Я сказал ей, что, кроме невежества и рваных лоскутов советской культуры, которая — явление уродливое и больное, нам нечего сюда привезти. Если выразиться яснее, я стал ей хамить. Очень теперь жалею об этом. Но она стоически меня выслушала с каменным лицом, только правая бровь чуть вздрагивала. Слушая, она смотрела мне в лицо. Так она смотрела, как, наверное, молодой офицер Даян смотрел в 41 году в бинокль — прямо навстречу ураганному обстрелу с огневой точки сирийцев, которую ему никак не удавалось засечь. Слава Богу, ей не грозило оказаться с чёрной повязкой на месте выбитого пулей глаза.

— Вы не любите Израиль, — сказала она мне.

— Как же, очень люблю. Я его всегда любил. Я его любил ещё во чреве матери — Израиль, Дом Иакова.

— А-а-а! Вот что. И как давно вы в стране — несколько месяцев. Уже всех учите.

— Спасибо за кофе, — сказал я. — Было очень вкусно.

— Что вы теперь собираетесь написать? Осчастливить нас чем?

— Я принёс материал о том, как я сидел в тюрьме. Там у меня были друзья. Об этих друзьях я написал.

— У вас в тюрьме были друзья? Это хорошее место приобрести себе друзей.

— Конечно. Один из них убил свою жену, пытаясь отнять у неё бутылку водки. Она была алкоголичка. Второй, ваш ровесник, был великолепный уличный вор, очень красивый, между прочим. Он говорил, что это ему мешает работать. Слишком много молодых женщин — полицейских, всё время на него обращают внимание. А третий был сабра из Самарии, приехал в Иерусалим, потерял деньги и документы. Тут нужно было заявить в полицию. Ему бы помогли. Но он просить не любил. Просто ему это не нравилось и всё. Но он был очень стар, хотел есть и украл на шуке (рынке) курицу. Я написал о том, как в камере он велел мальчишке, арестованному за наркоторговлю, надеть кипу и читать молитвы. Тот послушался его и успокоился, а сначала пацанёнок был очень перепуган, полицейские перестарались, когда брали его. Этот старик и был настоящий мудрец Сиона. А вы ещё спрашиваете, о моих тюремных друзьях. И Солженицын писал, что крепче лагерной дружбы не бывает…

Стоило ей услышать эту запретную в Израиле фамилию, как она отобрала у меня пустую чашку и молча ушла. Мне, почему-то с запозданием вспомнилось, что на поясе у неё был пистолет, которым она наверняка отлично умела и, несомненно, очень хотела воспользоваться. Но я уверен, что эта прекрасная израильская женщина или девушка преодолела этот жгучий соблазн гораздо легче, чем я преодолевал соблазн совершенно иного рода, когда сталкивался с ней в коридорах редакции. Она преодолела соблазн сделать мне дырку в голове, потому что израильтяне очень законопослушны. Никак не могу понять, почему они так законопослушны в условиях непрерывной войны. Вернее всего, потому что они евреи. Не нахожу иного ответа.

* * *

Ещё два слова. Каждая запись об Израиле рождает целую бурю. Этого никто не должен забывать. Там решается судьба грядущих столетий.

Я убеждён в том, что весь мир должен следить за борьбой разума и безумия, которая разгорается на Ближнем Востоке, а для этого нужна максимальная информация, и страна должна быть открыта для всего мира. Проблемы Израиля — проблемы нынешней цивилизации.

Это неправда, что я ищу тёмное и обнародую. Я, правда, не умею петь дифирамбы, я прожил три года — этого недостаточно, чтобы вжиться в народную массу, которая к тому же продолжает складываться, но я очень полюбил народ, они были ко мне приветливы и всегда помогали.

Помогали и земляки. Но их я могу здесь просто по именам перечислить. А местные были очень надёжны, после того, как стало ясно, что я не собираюсь жить на пособия и искать воздушных денег. Я работал, как проклятый — ко мне относилсь хорошо. Я заболел — всё начальство сбежалось что-то мне втолковывать, как пицуим получить, не проворонить.

Кувыркался же я по личным вопросам, и я зря упомянул это. Неудача была, поэтому пришлось уехать. У меня был заработок, да не в нём была проблема.

* * *