Я – Беглый (СИ)

— Сказали, директорский сынок. Таскайся с ним по пароходу, не жрамши, такую мать… Его-то покормили, а мне хоть бы какая сука кусок хлеба кинула.

— Что за рейс? Совсем, гады, умотали людей. Когда ошвартуемся, не говорили?

— Не раньше, как к завтрему. Хотят, понимаешь, совещаться, вроде будто в море они. Это хорошо ещё — погода не даёт, а то понесло бы кататься до самого Манерона. И ужин выдадут сухим пайком. Семёныч, сказал, не успевает, и руки отваливаются уже — что ж, ведь камбуз-то не ресторанный. Второй ящик коньяку им потащил. Жрут в три горла.

Затем, вероятно, на совещании был объявлен перерыв, и отец повёл гостей на верхний мостик, любоваться штормовым морем. Эти люди, шумные, самоуверенные, все были уютно одеты в тёплые полушубки и меховые бахилы. Они разогрелись коньяком и горячей закуской, разрумянились и были очень весело настроены. Всё время чему-то смеялись. На мостике я подошёл к ограждению и глянул вниз, где был полубак, рабочая палуба. Там что-то делали страшные, насквозь вымокшие, в рваных телогрейках, угрюмые работяги. С каждой волной их окатывало ледяной водой. Тут же, широко расставив на летающей палубе цепкие морские ноги, человек в клеёнчатом плаще с капюшоном непрерывно выкрикивал матерные ругательства. Думаю, что это был мастер добычи или боцман. Наконец он поднял голову и крикнул на мостик:

— Ну, не шевелятся, задубели совсем. Надо бы по сто грамм спирта.

— Откуда взять? Скажи коку, я велел готовить чай, а зайдём в порт, будет спирт, — ответили ему с мостика.

— Но им можно было бы выдать коньяку, — неуверенно сказал кто-то рядом со мной.

— На всё быдло не напасёшься ведь коньяку, — проговорил тот же сорванный, хриплый голос.

Тогда я заплакал. Мой отец, думая, что я испугался волны, сердито рявкнул на меня. Но человек с хриплым голосом, это был капитан, положил мне на голову тяжёлую руку и проговорил:

— Пожалел матросиков, пацан… Дай Бог тебе за это!

С тех пор я всегда старался уйти от социальной среды, которую с рождения определила мне судьба. Не только сам не хочу стоять на верхнем мостике, но всю жизнь не доверяю и стараюсь держаться подальше от людей, которые там стоят.

* * *

Приснилось мне: Еду я, еду
Навстречу постылой судьбе,
И тяжкие длятся обеды —
В трактире, в харчевне, в избе.
А снег то в лицо мне всё лепит,
То сыплет мне за воротник.
А степи? Что ж, степи, как степи,
И пьяный разбойник ямщик.
За мною не слышно погони —
Уж я безопасен врагу.
Храпят отощавшие кони,
Плутая в крещенском снегу.
И только недобрая слава
В буране бредёт за спиной.
Прощайте! Конечно, вы правы:
Что толку тащиться за мной?
И просто попал я в немилость
И еду в именье своё.
И просто мне это приснилось —
Чужое, былое житьё.

Как по белому свету топтал я траву -
Много старых дорог исходил.
Все дороги на свете приводят в Москву.
Я вернулся. Я в городе этом живу.
Все обиды ему я простил.
Я вернулся. Стою посредине двора,
И чужая галдит во дворе детвора.
И гляжу, этот двор мне совсем не знаком,
И подъезд закодирован хитрым замком.
Я вернулся туда, где любили меня,
Где когда-то я был молодым.
На закате морозного дымного дня
Подымусь по ступеням родным.
За Москвой за разгоне кричат поезда,
Над Москвой, будто зарево, реет беда,
А в Москве, по её переулкам кривым,
Свист двупалый уснуть не даёт постовым.
Чья-то девочка плачет, и милого ждёт,
И тоскует, и сдобную булку жуёт.
Где-то в снежной дали поджидает меня
Старый друг, у походного греясь огня.
Всё я спутал. Я снова куда-то иду,
И колышется город в морозном дыму.
И в тулупе овчинном сержант на ходу
Пригляделся к лицу моему…

* * *