Я – Беглый

В середине девяностых я работал в Малаховке у одних новых русских, которые одновременно были и давними друзьями, так что обстановка была сносная и хорошо платили. И работа была подходящая для меня. Я был там вроде санитара. У них безнадёжный психиатрический больной, уже взрослый человек, довольно крупный и сильный, которого они ни за что не хотели в больницу сдавать, а я умею обращаться с такими больными, мне это, как ни странно, вовсе не трудно.

Но, помимо меня, там работала большая бригада строителей. Там в то время строился целый замок — трёхэтажный, и три этажа вниз. Бассейн, баня, зимний сад — чудеса. Это были украинцы, столяр, уже пожилой человек, очень хороший специалист, прямо художник — как-то попал к ним из-под Смоленска, а один парень, электрик — молдаванин. Этот молдаванин был очень красивый парень, весельчак, выпивоха, женский угодник. Что ему делать было? Женщина в бригаде была всего одна — штукатур. И хотя она была не очень молода, не очень красива, не очень весела нравом и стеснительна, но он привязался к ней не на шутку.

Да что, в конце концов, — как-то сказал он мне. — Разве дело в роже? Вот она человек, так человек. У неё муж в Полтаве, я знаю, что он, гад, не работает и деньги у неё отбирает. Я, как рассчитаемся тут, приеду, мозги ему вправлю. Пусть баба поживёт, как человек.

Все эти люди, их было около десятка, жили за высоким забором и калитка с домофоном, как в тюрьме, потому что местная милиция, буквально, охотилась за нелегалами и, встретив такого человека, обдирала его нещадно. Тут ещё надо для тех, кто не в курсе, обязательно отметить, что население люберецкого направления среди подмосковных жителей славится просто бешеным характером. Здесь чужих очень не любят. Чуть что — нападают. А милиция, какая-никакая, а всё ж своя. Я среди ментов там не знал не люберецких. Во всяком случае, в патрульно-постовой службе. Да их, думаю, там просто поубивали бы.

Хозяева лето проводили в тот год, кажется, за границей. Охрану я мог вызвать по телефону, и она приезжала всегда минут через сорок, как часы. Со мной оставалась только старенькая мама хозяина, да и она часто уезжала в Москву. Я с моим пациентом, да рабочие, для которых мне приходилось даже продукты закупать, чтоб им в посёлке не светиться. Больше никого. Лето выдалось дождливое. Все мы помещались в старой деревянной даче, которая была уже под снос, это были руины. Крыша текла, латать не успевали. Настроение у всех было дрянь, и по выходным (у них был один выходной) рабочие сильно напивались. Тогда они вполголоса пели свои песни, но когда хохлы грустят, у них и песни невесёлые. Тоскливо было.

Как-то вечером, когда уж я больного уложил спать, в окно постучали.

— Миха, выдь на час!

Я вышел во двор. Это был старик столяр, которого звали дядя Володя. Он, молча, кивком головы показал мне на стройку, где на втором этаже горел свет.

— Ну, и что?

— Когда пошабашили, везде свет погасили. Это кто-то туда пришёл после нас. Сходи. Если какая гнилая заваруха, нам не дело туда соваться. Это ж там прячется кто-то.

— Пацаны туда девок приволокли, перелезли с ними через забор и водку пьют, — сказал я. — Я их сейчас шурану.

— Возьми с собой монтировку. Это не пацаны, и там не пьянка. Прячутся. Потому что тихо очень.

— Вот, зараза! Только этого ещё мне не хватало, — я выругался и пошёл в дом. Монтировки я с собой не взял. Я не люблю этого.

Когда я поднялся по лестнице на второй этаж, в нос мне сразу ударил запах травы, которую продавали в Красково цыгане.

— Э, там есть кто? — послышались нетвёрдые шаги и молодой голос ответил мне:

— Дядя Миша, не бойся, это я.

Ко мне вышел Федька, двадцатилетний сын председателя ДСК. Он был сильно грязный, чёрт знает, где ночевал до этого, и под кайфом.

— Дядя Миша, ты не бойся, — повторил он.

— Никто не боится, а ты рассказывай, давай, пока я тебе по тыкве не наладил.

— Отец здесь будет часа через полтора. Он сейчас в Москве. Или уже сюда едет. Он на Петровке, дядя Миша.

— Это меня не касается, где он, хотя бы и в Лефортово. Он со мной мог поговорить сперва?

— Времени не было. Наших же ребят сегодня всех взяли оперативники. А меня не взяли, потому что я в Люберцы ездил. Так батя срочно, понимаешь? Говорит, скажи Мише, так и так. И пусть меня подождёт. А мне велел здесь сидеть.

— А-а-а! — сказал я. — Вон оно что…

— Ага, дядь Миша. Оно самое. Ты ж не продашь?

— Я не торгую — сказал я. — Слушай сюда. Жду Васильича до утра, а перед рассветом, если он не придёт, сигай через забор и — ходу. Я здесь не хозяин. Мудаки вы сраные, вашу мать! Тоже урки нашлись — с трикотажной фабрики. Свет гаси, я тебе внизу зажгу АГВ, и не совсем будет темно. И чтоб дури я здесь запаху не слышал. Выкидывай папиросу. Жрать хочешь?

— Ага.

После этого я вышел во двор и сказал дяде Володе:

— Слушай, дело очень гнилое, но я без вас разберусь. Только смотри, чтоб ребята не совались из дома никуда. И даже по нужде пускай ходят в ведро. Понял?

— Чего ж не понять? — со вздохом сказал он.