Я Береза, как слышите меня

Как долго тянется время, когда ждешь... Я уже опять работаю в шахте, в бригаде Залоева, расчеканщиком. Чеканим швы тюбингов (это гидроизоляция тоннелей). Очень трудно чеканить свод тоннеля — устают поднятые вверх руки с чеканочным молотком. К тому же вода льется сверху прямо в рукава и по всему телу. Стоишь, как под ливнем. Когда чеканишь лоток тоннеля, трудности возникают другие. Нужно убрать много мусора, земли, все это унести на носилках и ведрах к стволу в вагонетки. Затем очистить от грязи болты, швы тюбингов и тряпками протереть их досуха. Затем пескоструйным аппаратом прочистить швы, продуть сжатым воздухом и уже только тогда начинать чеканочным пневматическим молотком закладывать в швы свинец и утрамбовывать раствор. Работа наша считалась вредной, то и дело буфетчица подвозила нам молоко прямо к рабочему месту и заставляла пить — сколько сможем!

В бригаде каждому поручалось определенное задание. Моя задача — сделать раствор из цемента, жидкого стекла, песка и других компонентов, согласно дозировке и заложить его в швы тюбингов. Работа не сложная, но в рукавицах это делать очень неудобно да и неспоро. Тогда я сняла их и давай ладошками втискивать раствор между стенок тюбингов, а они чугунные, неровные.

После смены отмыла руки, гляжу, а кожи на них нет, и они страшно болят. "Как же полеты?" — мелькнула тревожная мысль. Прибежала в санчасть — доктор так и ахнула:

— Что же ты, глупая, наделала!

— А к воскресенью они у меня заживут? — спрашиваю. — Мне ведь на полеты нужно.

— Какие там полеты! — заворчала докторша, смазывая чем-то мои руки и забинтовывая их. Выдала бюллетень и запретила снимать повязки и мочить.

На второй день я все же вышла на работу, но забивать раствор в швы не смогла даже в рукавицах. Стала тогда носить ведрами цемент и песок. Чтобы не тревожить больные ладошки, ведро я брала как дамскую сумочку и несла на согнутой в локте руке.

Электроники да автоматики в те времена не было. В тоннеле у нас, однако, работал щит с рукой эректора. Щит делал проходку, рука эректора укладывала чугунные тюбинги по тонне каждый в кольцо. Здесь они закреплялись толстыми болтами.

Проходя с очередным ведром цемента, я вдруг услышала крики. Спорили парни из бригад проходчиков. Шуму и так было много — от отбойных молотков, чеканочных, работающих на сжатом воздухе, от шипения шлангов, от вагонеток. Но парни перекричали весь этот производственный шум.

— Аня! Аня! — слышу, зовут меня. — Скажи, как правильно: — опера или опера?

Передо мной два здоровых парня — красные от спора, сжимающие в руках огромные гаечные ключи. Я встала между ними, на всякий случай, и примирительно говорю:

— Давайте лучше поговорим об оперетте. Ведь театр оперетты наш шеф. Ну, а об опере... Что вам сказать?.. — тяну, надеясь, хоть, что-то вспомнить. — Если по-французски, то будет опера, а по-русски — опера.

Парни поутихли, посочувствовали, что руки мои забинтованы, и один спрашивает:

— Почему тебя никогда на танцах не видно?

— Некогда, я же учусь в летней школе нашего аэроклуба.

— И уже летала? — спросили шахтеры в один голос.

— Конечно, — слукавила я, покраснела и, нацепив на руку ведро, пошагала к себе на участок.

— Что у вас, Егорова, с руками? Почему несете ведро с цементом на бедре, а не в руке? — спросил идущий навстречу начальник смены.

— Мне так удобно, — ответила я и прибавила шагу. В начале смены бригадир не допускал меня до работы, но я убедила его, что хоть немного, но буду помогать бригаде в выполнении плана, и осталась.

К концу второй пятидневки руки мои поджили, и я тут же отправилась в аэроклуб. На аэродром теперь надо было ездить каждый день.

На шахте дела шли хорошо, но вот когда я попросила перевести меня в одну утреннюю смену, так как летать предстояло каждый день, бригадир Залоев запротестовал:

— Не пущу! Не имеешь права!

Какой же он красивый, как бы впервые увидела я своего бригадира. Черные с синевой огромные глаза горят огоньками из-под пушистых длинных ресниц. Брови взлетели, как два крыла. Кудрявые волосы выбились из-под шахтерской шляпы. Высокий, статный. Уродливая спецодежда будто ему идет. А он, пока я его рассматривала, что-то еще кричал на своем родном осетинском языке и бегал взад-вперед по площадке, размахивая чеканочным молотком. Вот, думаю, по своей кавказской горячности стукнет меня молотком, а Залоев, успокоившись, примирительно говорит:

— Нэ сэрдыс на мэня, добра тэбе хочу. Брось свой полеты, можешь голову потэрят. Вот построим станцию, пойдешь учиться в институт на дневное отделение, в какой только захочешь, а сейчас, Аня, надо работать.

— Нет, Георгий, спасибо за совет, но полеты я не брошу.

И вот, отработав смену в шахте, собираемся, как на праздник, — на свидание с небом!

В вагоне по дороге на Малые Вяземы шумно, весело. Поем песни. Запевает красивая белокурая девушка в синем вельветовом платье с красными пуговицами. На шее у нее шелковая косынка под цвет глаз — голубая. Это Аня Полева тоже учлет аэроклуба.