Я, Богдан (Исповедь во славе)

Завистники грызутся возле моего смертного ложа. Ходят по помосту, большие, возмутительно здоровые, равнодушные, стучат-гремят, как кобылья голова в сказке. Какая суета! Я умираю, а где-то в соседней светлице играют в подкидного. "Твой ход, Иван! Чем ты кроешь? Черви козырь! Не выставляй карт: у тебя ведь одни карасики! Не буду дивиться, нехай козырится!" Игра в подкидного дурачка. Всю жизнь - в подкидного. Накидывают, обкидывают, закидывают. Паскаль сказал: человек играет в карты, чтобы не оставаться наедине с самим собой. А они играют, чтобы показать мне, какие живые. Заглядывают в мой покой. Смотрят, как умираю, не умер ли еще. Всегда любили смотреть, как страдает плоть, потому что страдания души для них недоступны и неведомы. Только смерть знает все. Теперь я могу судить о своих преемниках, вижу их нагими перед судом вечности, жалкими и бездарными. Система, созданная таким трудом, будет управляться ничтожествами. Кому передать власть? И как ее передавать, когда сам получил из рук всего народа? Властелины смертны, но добро общества бессмертно, как молвил Тацит в "Анналах": "Principes mortales, rem publicam aeternam esse".

До чего доведут оказавшиеся моими преемниками великое дело, начатое мною? Только до упадка и полнейшего разорения. В моих словах много горечи, но нет несправедливости. Всех их я поднял из неизвестности, возвысил, а что получил взамен? Гордыню, несправедливость и месть даже после смерти. Мстить человеку - это еще может быть простительным, но мстить великому делу - это уже преступление и подлость перед людьми и богом.

Чем больше мне вечереет, тем больше просветляется.

"Еще огонь многокровной и многоплачевной войны моей, зажженный и через восемь лет сильно пылающий и Украину с короной польской в распре сушу зело снедающий, не погас. Еще трупы людские на ляшских и украинских полях, бранным оружием постланные, до конца не истлели, еще земля по многим горизонтам кровью людскою обагрена, дождевыми каплями не смыта, еще камыши, от трупов человеческих просмердевшие, не вернулись к первобытному чистому и невредительскому естеству своему, еще у матерей по сыновьям и у жен по мужьям и другим кровным своим, оружием военным умерщвленным, от слез не высохли зеницы, еще ни Украина от поляков, ни поляки от Украины не могли в домах своих собрать милую компанию с кровными своими, или же сладким сном уснуть, ни в вожделенном спокойствии уверенными быть: как вдруг тут, на этой стороне Днепра, от Переяслава и Полтавы, по причине двух мужей, нового тогда гетмана Выговского и Мартына Пушкаря, полковника полтавского, новый внутренней междоусобицы и кровопролития великого огонь, добро людское сжигающий и дотла истребляющий, воспламеняется и свою на разорение людское приемлет силу".

Выговский начал топтать великий Переяславский договор, Пушкарь воспротивился.

Потом топтался по моему сердцу Тетеря, за ним Брюховецкий, Дорошенко, Мазепа. Разве же не я внес в первый свой реестр сразу нескольких Мазеп: Черкасского полка сотни Лазаря Петровича Васько Мазепа, полка и сотни Белоцерковских Мирон Мазепа, Уманского полка сотни романовской Максим Мазепа, Кальницкого полка сотни оментовской просто Мазепа, Полтавских полка и сотни Василь Мазепа, Миргородского полка сотни краснопольской Мазепа без имени.

Если ж бы знать, в каких фамилиях гнездится измена! Но фамилий столько, сколько и людей, и земной круг дано тебе пройти среди них и с ними, потому что и ты человек.

После смерти я уже не встречаю людей. Потому-то помыслы мои чисты, не омрачены злобой, наветами, горечью и даже - страшно сказать! - правдой о том, чего не хотелось слышать при жизни. Теперь слух мой наконец очистился, не доносятся до меня ни стоны, ни проклятия, ни клевета. При жизни мы приемлем за истину даже услышанное от тех, кого мы презираем и ненавидим, зато после смерти освобождаемся от всего, что отвратительно нам.

Смерть приносит одиночество? А может, мы присоединяемся к большинству? Ведь как бы много ни рождалось людей на земле, мертвых всегда будет больше.

Доброта не стареет, жестокость не стареет, мир остается вечно молодым, стареет и умирает только человек, и нет ничего надежнее, чем смерть. Говорят: там соединяются души, там в Елисейских райских полях встретишь самых дорогих утраченных, ибо любовь счастлива даже тогда, когда она бесприютна и беззащитна. Какое заблуждение! Даже в тот момент, когда будет угасать последняя искра солнца во мне, предстанет передо мною лицо, которое

я знал и любил живым и молодым, вечно молодое

для меня, чистое и честное, как ее душа. И взгляд ее

серых глаз летит теперь из такой страшной дали, что

неизвестно даже, долетит ли до меня, если же это случится,

полетит он дальше, мимо меня, и в нем усталость, и мука,

и бездна, которую мне никогда уже не заполнить.

И никогда больше не засмеется мне солнце в

зеленых листьях...

А потом песня родилась в последний

раз в моей душе, далекая, как степи,

и тоскливая, как осень в рощах.

Она идет от меня, и я иду за

нею, догоняю и не могу

догнать, никогда,

никогда:

Ей, козаки, дiти, друзi!

Прошу вас, добре дбайте: