Я, Богдан (Исповедь во славе)

Мне еще и тут казалось, будто вся земля устлана трупами казацкими, и я невольно сдерживал коня - не наступить бы на мертвых, не задеть их даже краешком копыта, не потревожить. Всадник Киселя как бы удивленно наблюдал за моей предосторожностью, но не говорил ничего, не пытался больше вести речь о своем пане Киселе, и я был благодарен ему за это.

Наконец показалась сквозь пелену дождя церквушка, брошенная богом и людьми, поставленная неизвестно кем и когда на краю плавней - то ли для пастухов, то ли для заблудших душ.

- Просил бы пана писаря о чем-то... - неожиданно промолвил служебник, хотя видел, что уже и времени нет для объяснений, да и о чем он мог просить у меня, если я не знал, на каком свете пребываю и на каком буду еще до того, как закончится этот тяжелый день. - Знаю, что пан писарь часто бывает в Переяславе, - уже возле самой церквушки снова промолвил служебник.

Я взглянул на него. Передние всадники уже соскочили с коней. Один подбежал к моему вороному, взял его за уздечку. Старый служебник наклонил голову, подавая мне знак спешиться и идти в церквушку.

Не было ни паперти, ни основания, даже порога, не было и протоптанной тропинки к дверям, густая высокая трава прижималась к самим стенам, казалось, росла из-под самой церквушки. Из этой мокрой от дождя травы, вызывающе молодой и свежей, ступил я в это убежище скорби и молитв. Химеры, пане Кисель, химеры! Не принимал меня в шелковом шатре комиссарском, устланном коврами, уставленном золотыми и серебряными цацками-побрякушками, чтобы ошеломить, как гетман Потоцкий нашего Пешту. Выбрал этот убогий приют, чтобы выразить свою показную скорбь и страдания души православной? Жаркий защитник греческой веры и люда украинского? Какое лицемерие!

Потемневшие деревянные стены, сухая тьма, две неодинаковые свечки тускло желтели где-то в глубине, а над ними словно бы плыла по воздуху пресвятая дева - заступница всех сирых и убогих. А под босыми святыми ногами, нарисованными на воздухе, коленопреклоненно стоял одинокий узкоплечий человек, плотно укутанный блестящими одеждами. Торчал этот узкоплечий, как кол. Узкоплечие всегда стремятся взять обманом, хитростью, коварством.

Я молча остановился позади пана комиссара. Не хотел отрывать его от молитвы. Кто молится, а кто скрежещет зубами. Молись, пане Кисель!

Он услышал мои шаги, не поворачиваясь ко мне, сказал, обращаясь к иконе:

- Вот пресвятая дева, покровительница каждого, кто один как перст.

Я стоял молча.

- Хочу быть с народом своим, а все один как перст, - пожаловался пан комиссар королевский.

Я подумал: хочешь с народом, а сам - с панами, потому что тоже пан.

Он начал бить поклоны перед пречистой, просил:

- Смилуйся. Ниспошли мне великое одиночество, чтобы мог я молиться истово!

Я подумал: тогда зачем же позвал меня?

Он забыл обо мне, обращался только к деве святой:

- Верни мою чистоту, прозрение таинств, все, чему я изменял и что терял.

Я подумал: зачем же изменял? Кто не изменяет, тот не теряет.

Он еще не закончил своих просьб.

- Смилуйся. Жизнь мою нечем оправдать. Дай мне силы. Ниспошли мне страдания.

Я подумал: сколько же страдать этой земле? Еще не осели могилы под Кумейками, а уже сколько проросло могил свежих над Днепром и Сулою и кровью омываются дороги вслед за Потоцким. Ты же, пане Кисель, страдаешь лишь из-за того, что не можешь обдирать своих взбунтовавшихся подданных.

Он словно бы услышал мои мысли. Оставил божью матерь, сказал мне:

- Бог дал счастливое окончание неприятным антеценденциям - тому, что было. Теперь силу должен сменить здравый смысл. Я хочу сберечь пана писаря.

- Тяжелые у панов перины, - ответил я.

- Nostri nosmet poenitet - сами себя наказываем, как сказал еще Теренций. Но я ведь тоже в этой вере родился и в ней свой век закончу.

- Общая вера еще не дает общей судьбы, пане Кисель.

- Ну, так. Что общего может быть между гультяйством и людьми степенными? Удивляюсь, как этот разгул увлек за собой и пана писаря. Неизмеримо страдаю, видя пана писаря среди тех, которые nihil sacrum ducunt* - которые и веру, и жен, и вольности в Днепре утопили. Забыли слова спасителя: "Всякая кровь, проливаемая на земле, взыщется от рода сего".

______________

* Не знает ничего святого (лат.).

- Слова эти можно истолковать и наоборот, - заметил я. - Может, это именно против панства, которое ело людей, как у псалмопевца: ядят люди моя в снедь хлеба.

Кисель поднялся с колен, стряхнул пыль, встал возле меня, положил мне руку на плечо.

- Пане Хмельницкий! Разве мы с тобой не знаем своего народа? Три вещи вижу я в этом народе неразумном. Первое - его любовь к духовным греческой веры и богослужению, хотя сами они больше похожи на татар, чем на христиан. Второе - что у них всегда больше страха, чем ласки. Третье - это уже общая вещь: любят голубчики взять, если им что-то от кого-то может достаться.