Я больше не коп

Вслед за Джоном Секко из банка вышли полицейские, ведя Фуриа. Им пришлось тащить его волоком, так как ноги у преступника заплетались, как у сломавшегося робота. По лицу Фуриа текла кровь. На нем было только нижнее белье, и его волосатые ноги покрылись гусиной кожей. Подбежавший полицейский накинул на него что-то вроде лошадиной попоны. Фуриа закутался в нее, весь дрожа. Его выпученные глаза скользнули по Мелоуну, Эллен и Барбаре, словно не узнавая их, в поисках Голди Воршек. Обнаружив ее в «крайслере» с тремя копами, он мигом стал прежним героем собственных мечтаний и начал бороться за свой статус, вырываясь из рук полицейских и извергая потоки грязной ругани. Зрелище было нелепым и одновременно печальным. Наконец один из конвоиров пресек его активность ударом в нужное место, после чего беднягу усадили в машину полиции штата, которая сразу тронулась с места. За ней последовал другой автомобиль, увозя мрачную Голди и другую партию полицейских вместе с шефом Секко, дружески помахавшим рукой Мелоунам.

Мистер и миссис Уэсли Мелоун с дочерью остались на углу пустой улицы, глядя на пустую площадь.

Но затем из здания мэрии осторожно выполз Уоллес Л. Бэгшотт, прятавшийся на верхнем этаже в рабочем кабинете судьи Трюдо. Посмотрев на Мелоунов, он покачал головой, вошел в свой банк, запер двери и поспешил к бутылке «Канадиан клаб», которую держал в нижнем ящике стола, думая, что об этом никто не знает.

Джерри Сэмпсон открыл двери своей аптеки (он прятался за прилавком), робко высунул голову, помахал Мелоунам и вытер лысину, как будто сейчас был август.

Артур Макартур Сэндфорд в куртке, напоминающей френч Неру,[18] и матерчатых восточных шлепанцах открыл канцелярскую и книжную лавку, в витрине которой было выставлено минимум три дюжины книг. Он являл собой целый комитет по продвижению культуры в одном лице, не очень преуспевая в этом начинании.

Лу Эдамс с усами Теодора Рузвельта[19] появился из ниоткуда и начал снимать решетки со своего ювелирного магазина, бросая взгляды через плечо.

Все магазины и лавки на Грейндж-стрит до самой Фрейт-стрит открывались одна за другой их владельцами, прятавшимися внутри.

Из мэрии вывалилась толпа, возглавляемая Рассом Ферхаусом, и устремилась к Мелоунам мимо помоста для духового оркестра, не слышавшего звуков трубы уже сорок лет и служившего приятным воспоминанием о прошлом, наподобие танка времен Первой мировой войны.

С Мейн-стрит на площадь выезжали машины, останавливаясь в неположенных местах. Из них выбегали люди и тоже направлялись к Мелоунам.

Через мост с противоположного берега Тонекенеке спешили молодой Тру (Хайатт), Эди Голуб, старый Эйв Элвуд и Мэри Григгс (она работала в закусочной Эйва в ночную смену, но сегодня заменяла заболевшую напарницу).

Казалось, на площади собрался весь город, включая семью Дона Джеймса и еще девять негритянских семей, которые начали селиться в Нью-Брэдфорде, вызывая недовольство некоторых, включая Джо Бэррона, дружка Мэри, Джимми Уикоффа, толстуху Дотти из салона красоты и отца Уэйла в сутане и воротничке — в это время дня по вторникам в католической церкви ничего не происходило, но добрый патер обладал театральными наклонностями и считал, что одеяние помогает привлекать внимание публики к церкви (вот почему в фильмах всегда фигурируют католические или, на худой конец, епископальные священники — пастыри Высокой церкви[20] тоже носят перевернутые воротнички). Жители валили валом, как на базар, аукцион или другое подобное мероприятие. В Нью-Брэдфорде новости разносятся быстро, но эта побила все рекорды. Полицейского (или бывшего полицейского?) Уэсли Мелоуна и его жену люди засыпали вопросами, которые Эллен впитывала с жадностью пьяницы после длительного воздержания. Мелоун с удивлением слушал веселую болтовню жены — было невозможно представить себе, через что ей недавно довелось пройти.

Мелоун тоже чувствовал себя слегка навеселе, как после свадьбы, когда он выпил лишнего и первые три часа брачной ночи ему пришлось провести в ванной мотеля, где Эллен держала его голову над раковиной. Он ощущал внутренний жар, какой чувствуют впервые открывающие для себя Нагорную проповедь, «Золотое правило»,[21] о котором постоянно вещают католические священники, пасторы и раввины, или какой испытал он, когда тот парень сказал, что ни один человек не является островом, — иными словами, когда осознают свою принадлежность к человеческой расе.