Я – бронебойщик. Истребители танков

– Этого тоже на комиссию, – не раздумывая, сказал врач. – Залежался он тут у нас. По хутору шляется, значит – выздоровел.

Когда врачи ушли, Жорка (его фамилия была Крупин) накинулся на меня:

– Доброволец хренов! Все из-за тебя. Может, я еще бы дней с десяток полежал, а ты полез к врачам. На фронт он рвется!

И опять за меня вступилась Сима:

– Вы, Крупин, филоните. Вас давно уже выписывать пора. Если такой трус, то лучше помолчите и к Андрею не приставайте. У него брат погиб, ему не до вас.

– Ну и обнимайся со своим Андрюхой! – выкрикнул Жорка.

– Пообнимались бы, да уже не успеем, – спокойно ответила Сима и торопливо ушла.

А старшина-танкист заметил:

– Тонка у тебя кишка, Жорка. Хитри – не хитри, а от войны не спрячешься. Андрюха мужик правильный. Братана убили, будет мстить. Так и надо!

Вечером раздобыли бутылку самогона. Отметили с танкистом и соседями мою выписку. Жорка Крупин ушел прощаться с Аней.

– Пусть поплачется напоследок, – сказал старшина.

Я почему-то надеялся, что мы побудем последний вечер с Симой. Но она сидела у себя, дежурила другая санитарка. Идти к ней я не решился. Упустил возможность, а теперь уже поздно.

На следующий день, когда переодевался после комиссии, Сима сунула мне листочек бумаги:

– Вот номер моей полевой почты. Может, напишешь.

– Обязательно напишу, – горячо заверил я.

– Эх, Андрюшка, – отмахнулась Сима и пошла к себе.

Мне кажется, на глазах у нее были слезы.

До машины она меня проводила. Даже поцеловались на прощанье. Я снова ехал в свой 328-й стрелковый полк. Рядом трясся мой бывший сосед Жорка Крупин. Он тоже попал в этот же полк. Просился в артиллерийский, но почти всех выписавшихся направили в стрелковые полки, где всегда самые большие потери.

За неполный месяц мало что изменилось, если не считать новых людей из пополнения. Полк занимал те же позиции. Стояла распутица, снег растаял, кругом огромные лужи, грязь. И наши и немцы приводили в порядок укрепления, технику, в штабах намечали будущие удары.

Ребята встретили меня, как родного. Я до того растрогался, что, рассказывая о смерти брата, не выдержал и заплакал. Торопливо ушел в сторонку, успокоился. А друзья сделали вид, что ничего не заметили.

К весне сорок второго каждый из нас потерял кого-то из родни, близких, друзей. Были и такие, что вообще о своих семьях ничего не знали – живы или нет, где находятся.

Жора Крупин попал в шестую роту. Бывает такое. Вместе в санбате лежали, теперь вместе воевать будем.

Наша рота противотанковых ружей наполовину обновилась. Меня поставили на прежнюю должность командира отделения ПТР в шестой роте и одновременно назначили помощником командира взвода. Все три взводных в роте ПТР выбыли, пришли два «шестимесячных» младших лейтенанта, выпускники обычных пехотных училищ.

Федя Долгушин исполнял обязанности взводного в третьем батальоне. Тоже носил на груди медаль «За боевые заслуги» и три медных угольника на петлицах – старший сержант. Такое же звание получил и я. Но все это я воспринимал равнодушно – слишком тяжело переживал смерть брата.

Познакомился со своим вторым номером. Белобрысый парнишка из-под Астрахани Паша Скворцов прошел двухмесячную подготовку в учебном батальоне бронебойщиков.

– Из противотанкового ружья стрелял? – спросил я.

– Три раза пальнул. Две пули в цель вложил.

– Чем же вы остальное время занимались?

– Учились. Строевая подготовка, химзащита, политзанятия каждый день. Казарму новую строили.

Паша Скворцов смотрел на меня светло-голубыми, почти детскими глазами. Да ему и восемнадцать-то месяц назад исполнилось. Я для него был опытным, боевым командиром.

– Танками вас обкатывали?

Но Паша даже не знал, что это такое – сидеть в окопе и ждать, когда над тобой пройдет танк, а затем бросать в него учебные гранаты.

– Мы танки на плакатах изучали. Легкие Т-1, Т-2, чешские Т-38, ну и Т-3, Т-4. Наши ружья их всех берут, так ведь, товарищ старший сержант?

– Меня Андреем зовут. Не обязательно лишний раз козырять.

Паша коротко рассказал о себе. Небольшое село в устье Волги. Семья: мать, отец и три сестры. Отца забрали на фронт осенью сорок первого, а в конце зимы пришло извещение, что пропал без вести.

– Может, бомбой на кусочки разорвало, и опознать не смогли, – тоскливо предполагал Паша. – Отец у меня хороший был, мы с ним в рыболовецкой артели работали вместе.

– Мог и в плен попасть, – предположил я.

– Мой отец – в плен? Да он на кулачках первый в селе был! Любого фрица одним ударом бы зашиб.

– В сорок первом сотнями в плен брали, – сказал я, невольно преуменьшая те огромные колонны пленных, которых видели на дорогах окруженцы. Только рассказывали об этом шепотом тем, кому доверяли.

– Быть такого не может, – упрямо мотал головой мой белобрысый помощник. – Разве батальон в плен возьмут? Там одних пулеметов полтора десятка, минометы. Николай Гастелло на горящем самолете в немецкую колонну врезался, а мог бы, наверное, с парашютом спрыгнуть. А панфиловцы под Москвой? Насмерть дрались. Их двадцать восемь человек было против пятидесяти танков. Восемнадцать фашистских танков сожгли и роту фрицев уничтожили.