Я буду любить тебя...

Место, куда нас привели, представляло собой природный амфитеатр и отлично подходило для предстоящего здесь зрелища. Те из индейцев, которые не могли втиснуться в узкую лощину, разошлись по склонам холмов и со свирепым смехом наблюдали оттуда за вкапыванием в землю пыточных столбов, которые принесли с собою те, кто был помоложе. Женщины и дети рассыпались по лесу, видневшемуся за впадиной между холмами, и вскоре вернулись, неся огромные охапки сухих сосновых веток. Разгоряченные зрители шумно выражали свое ликование. Издевательский смех, крики неистового торжества, треск погремушек, яростный бой двух громадных барабанов — все это сливалось в оглушительный гвалт, притупляющий сознание. А высоко над ложбиной между холмов гневно рдели небеса, и белая дымка поднималась вверх, скручиваясь, словно струйки дыма.

Я присел рядом с Диконом на бревно. Под ним пучками росли бледно-голубые цветы с тонкими стебельками. Я сорвал несколько цветков и представил себе, какими голубыми выглядели бы они на белой коже ее ладони; но затем уронил их, внезапно устыдясь, что я так много думаю о земном и так мало о небесном. Мы с Диконом не заговаривали друг с другом: в разговорах не было смысла. В аду кромешном, до которого сузился для нас весь мир, лишь одно было понятно и неизбежно — то, что нам с ним предстояло умереть вместе.

Пыточные столбы были уже вкопаны в землю и выкрашены в красный цвет, и хворост под ними аккуратно уложен. Индианка, державшая факел, который должен был зажечь костер, пробежала мимо нас, крутя его над головой, чтобы пламя разгорелось ярче. Пробегая мимо меня, она остановилась и медленно провела огнем по моим запястьям. Бой барабанов внезапно смолк, и громкие голоса стихли. Для индейцев нет музыки слаще, чем крик врага; а если они исторгли его у человека смелого, который прилагал все силы, чтобы стерпеть боль, то тем лучше. Теперь все они молчали, потому что не хотели пропустить даже чересчур шумного вздоха.

Видя, что они подходят все ближе, мы с Диконом встали. Когда они подошли к нам вплотную, я повернулся и протянул Дикону руку. Он даже не пошевелился, чтобы пожать ее. Вместо этого он стоял, уставившись в одну точку — мимо меня и немного вверх. Его бронзовое от загара лицо покрыла внезапная бледность.

— Мне припоминается какой-то стих, — тихо вымолвил он. — Думаю, он из Библии. Я слышал его как-то раз еще до того, как пошел по кривой дорожке: «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя». [133]Смотрите, сэр!

Я повернулся и последовал взглядом за движением его пальца. Перед нами берег круто подымался, и на всем этом пространстве до самой вершины холма не было деревьев: одна только красная земля да низкая поросль голых кустов. За возвышенностью простирался залитый солнцем восточный край неба. На самом гребне холма, на фоне восхода стоял человек — то был индеец. С одного его плеча свисала шкура выдры, в руке он держал длинный лук. Руки и ноги его были обнажены, и, стоя неподвижно, омытый розовым светом зари, он походил на какое-то совершенное бронзовое божество — от расшитых бисером мокасин до спокойного непроницаемого лица под венцом из перьев. Он только что вышел из-за бровки холма, и индейцы в лощине еще не видели его.

Пока мы с Диконом смотрели вверх, наши мучители бросились на нас. Их было с дюжину или больше, а мы оба были безоружны. Двое повисли на моих руках, оттягивая их к низу, третий взялся за ворот камзола, чтобы сорвать его с меня, и тут над нашими головами просвистела стрела и вонзилась в стоящее за нами дерево. Руки, схватившие меня, вдруг разжались, и с громогласным воплем волнующаяся толпа повернулась туда, откуда прилетела стрела.

Индеец, пустивший ее, чтобы возвестить о своем прибытии, спускался по склону к лощине. Темные фигуры, пригнувшиеся, чтобы ринуться вперед, выпрямились и расслабились. Секундное молчание, когда все затаили дыхание, рассматривая одинокую фигуру, взорвалось криками: «Сын Паухатана! Сын Паухатана!»

Он сошел в лощину, и непререкаемая властность его лица и жестов заставили толпу качнуться то в одном направлении, то в другом и, наконец, расступиться и пропустить его к тому месту, где стояли мы. Индейцы по-прежнему обступали нас со всех сторон, но больше не хватали нас за одежду и не висели у нас на руках.

— На сей раз это был очень большой волк, капитан Перси, — сказал Нантокуас.

— Я никогда еще не был так рад твоему появлению, Нантокуас, если только волк не собирается нынче позавтракать троими вместо двоих.

Он улыбнулся:

— Сегодня волку придется поголодать.

Взяв меня за руку, он повернулся к своим нахмурившимся собратьям.

— Воины с берегов Паманки! — воскликнул он. — Этот человек — друг Нантокуаса, а это значит, что он друг и всех тех, которые называли Паухатана отцом. Костер не для него и не для его слуги; держите его наготове для монаканов и для собак из длинного дома [134]. А для друга Нантокуаса — трубка мира, танец девушек, лучший молодой олень и самая жирная рыба из верш.