Я буду всегда с тобой

– У меня мысли никогда в такую хитрую мозаику не сложились бы, а вот ведь скажу. – Дымобыков окинул Гору медленным, плавным взглядом, посмотрел на лица всех, кто был рядом с ним, потом посмотрел на север, сместил взгляд на восток, на грозовые тучи на горизонте. – Что-то я, ребята, устал. Статую заказал – не радует. Извини, – сказал он Степану Дмитриевичу, – хорошая статуя, постарался. Но – режет вот здесь, под сердцем, будто бы украл что или предал. Спроси почему – не знаю. Мы, когда с Окой Городовиковым рубили белых на юге, думали, вот порубим – и настанет на земле счастье. И потом, когда Магнитку ставили с Авраамием, поставим, думали, – вот и счастье. А счастье – как облако над Уралом, идёшь к нему, идёшь, вроде бы приближаешься, а оно далеко-далёко. А сейчас фашист нас кусает. Побьём его, будет счастье. А будет ли? Я не знаю. – По выпуклому лбу комдивизии протянулись шрамы морщин. «Лоб Разина резьбы Конёнкова», – оценил Степан Дмитриевич глазом художника мгновенный его портрет. Тимофей Васильевич вдруг насупился. – Может, я Богу нужен? – спросил он тихо у самого себя голосом не Савла, но Павла, гладя тонкий ствол лиственницы. – Эти же обо мне не вспомнят, – кивнул он под Гору, вниз, туда, где из-за тундровых кочек смотрели на него пулемёты и весело переговаривались о чём-то два соломбальских сокола – сокол Афанасий Коптелов и сокол Авдей Хрящов.

– Ты человека когда убивал первый раз, о чём думал? – спросил Хрящов у Коптелова.

– А-а-а… Так, ни о чём, – ответил ему Коптелов. – Думал, как у нас, в Павилихе, это под Холмогорами, подрались на Троицын день Лапердин и Фараонов. Так Фараонов во время драки откусил Лапердину нос.

– А я думал о яблоках. Яблок, думал, хорошо бы поесть.

– Хватит калякать не по нужде, – нервно щурясь из-под очков, приказал капитан Медведев. – Молча ждите моей команды.

Коптелов показал ему дулю. Хрящов показал ему две. Медведев якобы не заметил. С соломбальскими связываться себе дороже.

Невидимые смертному глазу неслышно похохатывали в сторонке Собакарь и Темняк.

На Горе у ног старшины Ведерникова тёрлись и преданно заглядывали в глаза хозяину Смерч, Буран, Циклон и Тайфун, четвёрка его верных помощников.

Хохотуев подмигнул старшине, повесил на сучок лиственницы оленью челюсть и вынул из-за пазухи зуб. Подкинул пару раз его на ладони, а потом, примерившись глазом, запустил зубом Телячелова в комариную стайку над головой.

Быстрый, как вихрь, Темняк, опередив на полмгновенья Собакаря, перехватил полковничий зуб в полёте.

– Третий, – сказал Темняк. – Жди нас, Улуу-Тойон, готовь нам чум, готовь угощение.

– С вами можно? – робко спросил Телячелов, прибиваясь к невидимым мухоморам. – К этому… вашему… как его… можно с вами? Зуб я отдал.

– Нельзя с нами. – Мухоморы замахали руками. – Ты же без головы. Чем кланяться будешь, если ты безголовый?

– А я? А нам? – засуетились Индикоплов и Хоменков.

– Вот вам, – сказал Темняк и бросил им рыбью голову с красными обводами вокруг глаз. – Жрите.

Ванька, Майзелев сын, и повзрослевший Костя Свежатин стояли на Горе и смотрели, как Люська, сестра Ивана, крутит на поясе ржавый обруч.

Соломбальский сокол Авдей Хрящов, когда Медведев подал команду, выбрал старика с бородой, стоявшего в стороне от прочих и о чём-то говорившего с женщиной.

Пуля прожужжала шмелём. Художник замер на полуслове. Мария вскрикнула. «Опять опоздала!» Художник посмотрел на неё.

– Я жив, Мария, – сказал он тихо. – Я буду всегда с тобой.