«Я буду жить до старости, до славы…». Борис Корнилов

Вот и кончена песня,
нет дороги обману —
на Украине тесно,
и конец атаману.

И от Киева сила,

и от Харькова сила —
погуляли красиво,
атаману — могила.

По лесам да в тумане

ходит, прячется банда,
ходят при атамане
два его адъютанта.

У Максима Подковы

руки, ноги толковы,
сабля звякает бойко,
газыри костяные,
сапоги из опойка,
галифе шерстяные,
на черкеске багровой
серебро — украшенье…
Молодой,
чернобровый;
для девиц — утешенье.
У Максима Удода,
видно, та же порода.
Водки злой на изюме
(чтобы сладко и пьяно)
в общей выпито сумме,
может, пол-океана.
Ходит черною тучей
в коже мягкой, скрипучей.
Улыбнется щербатый
улыбкой кривою,
покачает чубатой
смоляной головою…

По нагану в кармане,

шелк зеленого банта —
ходят при атамане
два его адъютанта.

Атаман пьет неделю,

плачет голосом сучьим —
на спасенье надею
носит в сердце скрипучем.

Но от Харькова — сила,

Травиенко с отрядом,
что совсем некрасиво,
полагаю, что рядом
говорят хлеборобы:
— Будя, отвоевали…
Нет на гадов хворобы,
да и будет едва ли.
Атаман пьет вторую,
говорит: «Я горюю»,
черной щелкает плетью.

Неприятность какая, —

переходит на третью,
адъютантов скликая.

— Вот, Удод и Подкова,

не найду я покоя.
Что придумать такого,
что бы было такое.

Вместе водку глушили,

воевали раз двести,
вместе, голуби, жили,
умирать надо вместе.

Холод смерти почуя,

заявляет Подкова:
— Атаман…
не хочу я
умирать бестолково.

Трое нас настоящих

кровь прольют, а не воду…
Схватим денежный ящик
на тачанку —
и ходу.

Если золота много,

у коней быстры ноги, —
нам открыта дорога,
все четыре дороги…
Слышен голос второго,
молодого Максима:
— Все равно нам хреново:
пуля,
петля,
осина…
Я за то, что Подкова,
лучше нету такого.

Тройка, вся вороная,

гонит, пену роняя.
Пристяжные — как крылья,
кровью грудь налитая,
свищет ярость кобылья,
из ноздрей вылетая.

Коренник запыленный.

Рвется тройка хрипящих, —
убегает Зеленый,
держит денежный ящик.

Где-то ходит в тумане

безголовая банда…
Только при атамане
два его адъютанта.

Тихо шепчет Подкова

Максиму Удоду:
— Что же в этом такого?
Кокнем тихо — и ходу.
Мы проделаем чисто
операцию эту —
на две равные части
мы поделим монету.
А в Париже закутим,
дом из мрамора купим,
дым идет из кармана,
порешим атамана.

И догнала смешная

смерть атамана —
на затылке сплошная
алая рана.
Рухнул, землю царапая,
темной дергая бровью.
Куртка синяя, драповая
грязной крашена кровью.

Умер смертью поганою —

вот погибель плохая!
Пляшут мухи над раною,
веселясь и порхая.

На губах его черных

сохнет белая пенка.
И рабочих из Киева
в бой повел Травиенко[112].

Вот и кончена песня, —

нет дороги обману, —
и тепло,
и не тесно,
и конец атаману.

1933–1934

Из неоконченного