Я был адъютантом генерала Андерса

В ходе разбирательства суд так и не узнал, по чьему приказу произведен был так называемый «обыск», кто его проводил и в чьем присутствии. Он не мог также обнаружить в деле протокола «произведенного обыска».

Протокола «обыска» суд не нашел. Впрочем, он в нем и не нуждался.

За основу дела приняли пресловутую выписку из протокола — оригинала которого не существовало, — состряпанную по приказу и заверенную подписью самого... капрала Строньского.

На помощь обескураженному председательствующему, располагавшему только фальшивками, к тому же неумело сделанными, поспешил прокурор. Он заявил, что, действительно, в деле имеется ряд нарушений формальностей, однако они неизбежны, иначе нельзя было бы вообще вести рассмотрение дела.

Короче говоря, приказ должен быть выполнен, и никто из стражей закона — даже перед лицом присяги — не может против него выступать.

Известно, от кого исходил приказ и каковы причины, его породившие.

В конце заседания я вновь потребовал, чтобы в суд представили содержимое забранного у меня ящика. Борковский ответил, что этот вопрос будет рассматриваться потом.

Должен признаться, что я был поражен этим ответом. Никогда не приходилось слышать, что дело можно вести по частям, в рассрочку. Я выразил это мнение вслух. Борковский страшно разнервничался и предоставил слово прокурору.

Прокурор капитан Майнхарт сказал только, что он поддерживает обвинение и просит о вынесении осуждающего приговора. Он отметил, что несоблюдение формальностей вызывалось необходимостью подготовки обвинения, при этом подсунул Борковскому какую-то записку.

Был объявлен перерыв, и суд удалился на совещание.

Примерно через полчаса он вернулся и огласил приговор, осуждающий меня на полтора года заключения.

После получения мотивов приговора в письменном виде я мог заявить свои возражения против него.

Через некоторое время я направил их через начальника тюрьмы по инстанции. Видимо случайно, в связи с постоянной реорганизацией армии и командования, они попали в руки генерала Раковского. А может быть, это и не было случайно. Раковский, возмущенный подобным ведением дела, обратил внимание Борковского на то, как он мог допустить такой способ проведения судебного разбирательства. Ведь когда-нибудь ему придется за это отвечать. Борковского несколько взволновало это замечание.

В свою очередь Андерс начал резко выговаривать Борковскому, что он приговорил меня лишь к полутора годам тюрьмы, когда тот требовал пять лет, что это его компрометирует и подрывает авторитет. Но поскольку дело еще полностью не закончено, нужно как-то его завершить, то есть возбудить дело о клевете (имелось в виду мое письмо, направленное в суд чести для генералов), при этом Андерс заметил, что он не делает выводов в отношении Борковского, а поручает ему это дело, чтобы он мог в его глазах реабилитировать себя.

Но здесь разразился скандал.

Борковский, то ли под влиянием угрызений совести, то ли под впечатлением разговора с Раковским, решительно отказал. Если Андерс будет иметь к нему претензии и потребует продолжения процесса, то он доложит Соснковскому, как выглядит дело в действительности.

Андерс спохватился, что в своих требованиях и принуждении зарвался и что Борковский уже не будет его послушным орудием.

Спустя пару дней Борковский скончался. В официальном коммюнике сообщалось, что он умер от сердечного приступа.

Примерно через месяц, как-то вечером меня препроводили в тюремную светлицу. Там я застал полковника Хааса, известного своими германофильскими убеждениями и еще несколько офицеров. Хаас представился, как председатель 13-го полевого суда, и сказал, что продолжение судебного заседания начнется через минуту. Затем, указав на двух неизвестных мне капитанов, сказал, что это заседатели, а показав на третьего, заявил, что это прокурор, и, наконец, указал на какого-то капрала, стоявшего у окна и выглядевшего весьма перепуганным, что это мой защитник.

Странный этот суд, неизвестно откуда появившийся, приступил к своим обязанностям.

Для придания солидности принес присягу, что будет беспристрастным и будет судить по совести.

Потом Хаас сказал, что приступает ко второй половине судебного рассмотрения, во время которой будет разбираться мое письмо в генеральский суд чести и на основе которого я обвиняюсь в нарушении воинской дисциплины и намерении подорвать авторитет генерала Андерса. Он обратился ко мне с вопросом, что я хочу сказать по этому поводу.

Я начал пункт за пунктом доказывать, что все написанное мною является сущей правдой.

Когда я приводил факты, Хаас краснел, вертелся на кресле, метал в меня громы и молнии, словно собирался убить взглядом. Мой «защитник» дрожал всем телом, не поднимал головы и лишь украдкой бросал взгляды на Хааса.