Я был секретарем Сталина

В течение трех лет Григорий Евсеевич Зиновьев был «номером первым» коммунизма и затем в течение десяти лет постепенно спускался в подвал Лубянки, где он и закончил свою жизнь. Заменив Ленина на посту лидера, он все же партией, как настоящий вождь, принят не был. На первый взгляд может показаться, что это облегчило его поражение. На самом деле победа или поражение в этой борьбе за власть определялись другими причинами, чем популярность, чем признание превосходства. Среди этих причин есть и очень важные, но до сих пор мало учтенные, но об этом речь будет дальше.

Зиновьев был человек умный и культурный; ловкий интриган, он прошел длинную ленинскую дореволюционную большевистскую школу. Порядочный трус, он никогда не склонен был подвергаться рискам подполья, и до революции почти вся его деятельность протекала за границей. Летом 1917 года он также не очень был увлечен риском революционного переворота и занял позицию против Ленина. Но после революции Ленин простил ему довольно быстро и в начале 1919 года поставил его во главе Коминтерна.

С этого времени Зиновьев благоразумно занимает позицию ленинского ученика и последователя. Эта позиция была удобна и чтобы претендовать на ленинское наследство. Но ни в каком отношении, ни в смысле теории, ни и смысле большой политики, ни в области организационной стороны борьбы Зиновьев не оказался на высоте положения. Как теоретик, он не дал ничего; попытки 1925–1926 годов (философия эпохи по Зиновьеву – стремление к равенству) не вязались ни с целями, ни с практикой коммунизма и были приняты партией с равнодушием. В области большой политической стратегии он подчинял все мелкой тактике борьбы за власть, яростно стараясь отвергать все, что говорил Троцкий, а отброшенный от власти сразу принял все позиции Троцкого (прямо противоположные), чтобы блокироваться с ним против Сталина. Наконец, в области организационной он только сумел крепко захватить в свои руки вторую столицу, Ленинград; но этого было слишком недостаточно для успеха. Он держал в своих руках и Коминтерн; но это было еще менее важно. Тот, кто был хозяином в Кремле, мог посадить кого угодно руководить Коминтерном (одно время Сталин посадил даже Молотова).

Выдвинув весной 1922 года Сталина на пост генерального секретаря партии, Зиновьев считал, что позиции, которые он сам занимал в Коминтерне и в Политбюро, явно важнее, чем позиция во главе партийного аппарата. Это был просчет и непонимание происходивших в партии процессов, сосредоточивавших власть в руках аппарата. В частности, одна вещь для людей, боровшихся за власть, должна быть совершенно ясной. Чтобы быть у власти, надо было иметь свое большинство в Центральном комитете. Но Центральный комитет избирается съездом партии. Чтобы избрать свой Центральный комитет, надо было иметь свое большинство на съезде. А для этого надо было иметь за собой большинство делегаций на съезд от губернских, областных и краевых партийных организаций. Между тем эти делегации не столько выбираются, сколько подбираются руководителями местного партийного аппарата – секретарем губкома и его ближайшими сотрудниками. Подобрать и рассадить своих людей в секретари и основные работники губкомов, – и таким образом будет ваше большинство на съезде. Вот этим подбором и занимаются систематически уже в течение нескольких лет Сталин и Молотов. Не всюду это проходит гладко и просто. Например, сложен и труден путь ЦК Украины, у которого несколько губкомов. Приходится комбинировать, смещать, перемещать, то сажать на ЦК Украины первым секретарем Кагановича, чтоб навел в аппарате порядок, то перемещать, выдвигать и удалять строптивых украинских работников. Но в 1925 году основное в этом рассаживании людей проделано. Зиновьев увидит это тогда, когда уже будет поздно. Казалось, можно было раньше сообразить смысл этой сталинской работы.

На съезде 1924 года Зиновьев второй раз (и последний) делает свой лидерский политический отчет ЦК. За несколько дней до съезда он еще явно не знает, о чем он будет докладывать. Он спрашивает меня, не могу ли я ему сделать анализ работы Политбюро за истекший год. Я его делаю и представляю в виде развернутых материалов к съезду о том, чем в основном занималось Политбюро за год. Я никак не ожидаю, что все это может играть большую роль как материалы. На большую роль они, конечно, и не претендуют. К моему большому удивлению, Зиновьев ухватывается за эти материалы и так примерно строит свой доклад: «Вот, товарищи, за этот год мы занимались тем-то и тем-то и сделали то-то».

Я поражен. Настоящий вождь и лидер должен был выделить основные и узловые проблемы жизни страны, путей революции. Вместо этого – неглубокий отчет. Случайно мои материалы служат канвой для этого бухгалтерского отчета. Я убеждаюсь, что настоящего размаха и настоящей глубины у Зиновьева нет.

Трудно сказать почему, но Зиновьева в партии не любят. У него есть свои недостатки, он любит пользоваться благами жизни, при нем всегда клан своих людей; он трус; он интриган; политически он небольшой человек; но остальные вокруг не лучше, а многие и много хуже. Формулы, которые в ходу в партийной верхушке, не очень к нему благосклонны (а к Сталину?): «Берегитесь Зиновьева и Сталина: Сталин предаст, а Зиновьев убежит».

При всем том у него есть общая черта с Лениным и Сталиным: он остро стремится к власти; конечно, у него это не такая всепоглощающая страсть, как у Сталина, он не прочь и жизнью попользоваться, но все же это у него относится к области самого важного в жизни, совсем не так, как у малочестолюбивого Каменева.

На свое несчастье, Лев Борисович Каменев находится на поводу у Зиновьева, который увлекает его и затягивает во все политические комбинации. Сам по себе он не властолюбивый, добродушный и довольно «буржуазного» склада человек. Правда, он старый большевик, но не трус, идет на риски революционного подполья, не раз арестовывается; во время войны в ссылке; освобождается лишь революцией. Здесь он попадает в орбиту Зиновьева и теперь всегда идет за ним, в частности, против ленинского плана захвата власти; потом предлагает создание коалиционного правительства с другими партиями и подает в отставку; но скоро он опять же вслед за Зиновьевым появляется на поверхности, возглавляя Московский совет, а потом становится чрезвычайно полезным для Ленина его заместителем по всем хозяйственным делам. А с болезнью Ленина он и фактически руководит всей хозяйственной жизнью. Но Зиновьев втягивает его в тройку, и три года он во всем практическом руководстве заменяет Ленина: председательствует на Политбюро, председательствует в Совнаркоме и в Совете труда и обороны.

Человек он умный, образованный, с талантами хорошего государственного работника (теперь сказали бы «технократа»). Если бы не коммунизм, быть бы ему хорошим социалистическим министром в «капиталистической» стране.

Женат он на сестре Троцкого, Ольге Давыдовне. Сын его, Лютик, еще очень молод, но уже широко идет по пути, который в партии называется «буржуазным разложением». Попойки, пользование положением, молодые актрисы. В партии есть еще люди, хранящие веру в идею; они возмущаются. Написана даже пьеса «Сын наркома», в которой выведен Лютик Каменев, и пьеса идет в одном из московских театров; при этом по разным деталям не трудно догадаться, о ком идет речь. Каннеру звонят из Агитпропа ЦК – за директивой; Каннер спрашивает у Сталина, как быть с пьесой; Сталин говорит: «Пусть идет». Каменев поднимает на тройке вопрос о том, что пьесу надо запретить – это явная дискредитация члена Политбюро. Зиновьев говорит, что лучше не обращать внимания: запретив пьесу, Каменев распишется, что речь идет о нем; Зиновьев напоминает историю с «Господами Обмановыми» – роман запрещен не был (до войны при царской власти революционный писатель Амфитеатров опубликовал довольно гнусный пасквиль на царскую семью – семью Романовых; и хотя там была масса деталей, по которым было видно, о ком идет речь, царь признал ниже своего достоинства запрещением романа признать, что речь идет о его семье; и роман свободно циркулировал).

«Благодарю вас, Генрих», – отвечает Каменев (это из Шекспира); «И известно, чем это кончилось» (это из Каменева). В конце концов решено не запрещать пьесу, но оказать нужное давление, чтобы она была снята с репертуара.

В области интриг, хитрости и цепкости Каменев совсем слаб. Официально он «сидит на Москве» – столица считается такой же его вотчиной, как Ленинград у Зиновьева. Но Зиновьев в Ленинграде организовал свой клан, рассадил его и держит свою вторую столицу в руках. В то время как Каменев этой технике чужд, никакого своего клана не имеет и сидит на Москве по инерции. Мы скоро увидим, как он ее потеряет (вместе со всем прочим).

Ольга Давыдовна руководит ВОКСом – обществом культурной связи с заграницей – местом, где даются субсидии выезжающим для подкормки за границу советским литераторам (доверенным, типа Маяковского и Эренбурга) и приезжающим подкормиться и восхититься советскими потемкинскими деревнями заграничным литераторам и прочим «деятелям культуры» пореволюционнее. Учреждение имеет вид большой театральной постановки. Ольга Давыдовна с ней справляется успешно.

Из остальных членов Политбюро ни Рыков, ни Томский лидерами не являются и на лидерство не претендуют. Алексей Иванович Рыков до революции вел подпольную работу в России, был и с Лениным в эмиграции. После революции он стал министром внутренних дел, но эта работа явно не для него: революции нужна Чека, стенка, «Алмаз». Рыков же человек мирный, толковый и способный технократ. Он становится председателем Высшего совета народного хозяйства, а после смерти Ленина – номинальным главой правительства. У него есть слабость: он любит выпить. Население, впрочем, называет водку «рыковкой». Это его обижает. Выпивши в тесном кругу советских вельмож, он говорит, заикаясь как всегда: «Не п-понимаю, почему они называют ее р-рыковкой?» Ни особенных талантов, ни особенных недостатков у него нет. Здравый смысл есть несомненно. Он его и погубит, когда Сталин затеет свою кошмарную коллективизацию. Несмотря на свою умеренность и осторожность, Рыков не может согласиться с таким разгромом деревни и сельского хозяйства. Тогда он вступит на путь оппозиции, а при Сталине этот путь ведет в лубянский подвал; туда он и придет в 1938 году после всех унизительных комедий, которыми Сталин наслаждается при истреблении своих жертв.

Миша Томский стоит во главе советских профсоюзов. В ЦК он входит с 1919 года, в оргбюро – с 1921-го, в Политбюро – с 1922-го. Он принадлежит к числу осторожных цекистов, в борьбе за власть участия не принимает, переходит на сторону победителей (когда победители уже вполне ясны). У него есть слабое место – он глохнет, слышит плохо, на заседаниях Политбюро по особенно интересующим его вопросам становится перед самым оратором, чтобы слышать то, что он говорит. Он бесцветен, как бесцветно в советской системе представляемое им учреждение. Хотя он вовремя переходит на сторону Сталина, придет момент, когда он начнет стеснять Сталина самим фактом, что он старый член Политбюро ленинских времен, знающий все о Сталине, и, несмотря на все внешние признаки подчинения, в душе никаких качеств за «великим и гениальным» вождем не признающий. И хотя Томский будет стараться держаться в стороне от оппозиционной шумихи, наступит момент (1936), когда Сталин решит, что пора ликвидировать и его. Впрочем, он по обычному пути сталинских жертв не пойдет – когда придут его арестовывать, он предпочтет застрелиться.

Николай Иванович Бухарин – один из самых способных членов Политбюро. Лицо редькой, живой, остроумный, он привлекает в партии все симпатии. Даже Ленин в «завещании» называет его «любимцем» партии. Он тоже давний большевик, общался с Лениным за границей, но умудрился не очень погрязнуть в интригах и мелкой закулисной борьбе. Он – прежде всего и больше всего человек пера. Журналист, публицист. Главный редактор «Правды» – центрального органа партии, он превратил ее в газету, постоянно задающую тон по всей линии руководства. Член ЦК он давно, но кандидатом в члены Политбюро стал лишь после десятого съезда в 1921 году. Тогда он был избран третьим кандидатом в Политбюро. Но в следующем году после съезда он стал уже первым кандидатом, и так как с этого времени Ленин практически из Политбюро выбыл и на заседаниях отсутствует, то Бухарин участвует в работе Политбюро как полноправный член. В 1924 году после смерти Ленина он станет членом Политбюро.

В партии распространена неверная характеристика Бухарина как схоласта и догматика. На самом деле он совсем не догматик и совсем не теоретик. В первые два года коммунизма, веруя (как и все прочие вожди), что строится новое коммунистическое общество, он, обладая хорошим пером вульгаризатора, написал труд с изложением всех марксистских благоглупостей «Экономика переходного периода», а затем вместе с Преображенским – очень популярную «Азбуку коммунизма», по которой вся партия, и в особенности новая партийная молодежь учились коммунизму. В сущности, в этих книгах написано то, что в это время говорили и другие вожди, до Ленина включительно. Но когда обозначился быстрый крах коммунизма и Ленин должен был сделать нэповский поворот, остальные вожди вышли из этой истории с тем преимуществом, что они таких трудов не писали, а Бухарина и его скороспелое коммунистическое общество пришлось дезавуировать и даже эти две книги втихомолку скупать, собирать и уничтожать. А к Бухарину приклеили этикетку увлекающегося теоретика и догматика. На самом деле ему просто не повезло. Профессия его – писать. То, что другие думали и говорили, он писал. То, что делалось, изменили, а «то, что написано пером, того не вырубишь топором». И оппозиционеры грубо острят: «Замечательное у нас Политбюро: два заикало (это Молотов и Рыков, оба заикаются), один ошибало (Бухарин) и один вышибало (это, конечно, товарищ Сталин)».

Между тем, Бухарин человек умный и способный. На заседаниях Политбюро никаких марксистских глупостей он не произносит, а наоборот, выступает толково и дельно. И дело говорит, и острит, и мыслию играет. Что он умело скрывает, это глубину своих стремлений к власти. Здесь он ленинский ученик, и ленинская школа не прошла для него бесследно. Но в настоящем периоде, когда все решается взятием в руки партийного аппарата, у него никаких шансов, кроме того, чтобы быть на вторых ролях и участвовать в верхушечных партийных интригах. Во всяком случае, первый трудный выбор (между Зиновьевым и Сталиным) удается ему легко – он проходит это узкое место с успехом – в лагере победителя.

В Институте красной профессуры, который представляет собой резерв молодых партийных карьеристов, чрезвычайно занятых решением проблемы, на какую лошадь поставить, большинство склоняется в сторону Бухарина. Он импонирует своей талантливостью. Троцкий тоже талантлив, но он явно бит. Зиновьева не считают вождем, к Сталину не питают никакого ни уважения, ни доверия. Вокруг Бухарина образуется группа молодых, довольно культурных и часто способных членов партии. В течение нескольких лет, пока Бухарин близок к вершинам, из них будут щедро черпаться те кадры, где нужна некоторая культурность: отсюда выйдут и заведующие Агитпропом и Отделом печати ЦК, и редакторы «Правды», и руководители советской истории философии и т. д. Это Стэн, братья Слепковы, Астров, Марецкий, Стецкий, Карев, Ломинадзе, Поспелов, Митин и другие. Оппозиция называет их презрительно и собирательно «Стецкие-Марецкие». Несколько лет они будут задавать тон в печати, но с падением Бухарина последует их безжалостная чистка, и в 1932 году большинство их будет исключено из партии, а в 1937–1938 расстреляно.

Не приняв сторону Зиновьева в решающей борьбе 1925–1926 годов, Бухарин вознаграждается тем, что он становится во главе Коминтерна вместо Зиновьева. Для Сталина это назначение – временное. Сталину неприятно, что во главе Коминтерна стоит русский член Политбюро: формально Коминтерн ведь как будто бы высшая инстанция мирового коммунизма и формально стоит над Сталиным. Скоро Бухарин будет заменен послушным Молотовым и, наконец, болгарином Димитровым.

К чести Бухарина надо сказать, что сталинскую мясорубку – идти напролом к коммунизму и прежде всего разгромить крестьянство – он не принимает. Он бы мог, как все остальные молотовы и кагановичи, дуть в дудку нового хозяина. Тем более, что в сущности к троцкистско-зиновьевской оппозиции он симпатии не питает, не видя большой разницы между их политикой и сталинской.

И когда Сталин окончательно выбирает свой путь – упразднение нэпа и разгром деревни, Бухарин энергично выступает против. Сталин удаляет его от власти, и Бухарин переходит в оппозицию. Но хотя сталинские подручные старательно приклеивают его к троцкизму, амальгама эта целиком выдумана, по существу Бухарин чужд как троцкистско-зиновьевскому блоку, так, конечно, и сталинской политике. Многие годы Сталин преследует его умеренно: он исключен из ЦК только в феврале 1937 года. Но наступает и бухаринский черед. И после обычной низкой сталинской судебной комедии в марте 1938 года спускается в лубянский подвал и Бухарин.

Читающий официальную историю ВКП в 1976 году может удивиться: Сталин давно с пьедестала сброшен, Сталинград давно стал Волгоградом. Почему не отброшены все глупые и нелепые сталинские обвинения против Бухарина, да, кстати, и против многих других видных коммунистов? Тем более, что ряд видных партийцев подвергся «реабилитации», то есть публично признано, что выдвинутые против них сталинскими прислужниками обвинения были ложны.

Ключ к пониманию того, почему одного «реабилитируют», других нет, заключается в следующем.

Раз навсегда партией установлен принцип, что она никогда не ошибается, что она всегда права. От этого принципа она никогда не отступается, и вся ее официальная история покоится на этом принципе. Возьмем случай с видным и способным крупным деятелем партии, например, Бухариным. Положим, в важные переломные моменты партийной истории он выступал с правильными и толковыми предупреждениями. Партийными съездами, конференциями и пленумами ЦК его мнения были «осуждены». То есть, другими словами, сборище трепещущих перед Сталиным его слуг по его указке принимало продиктованные им решения. Эти решения и есть решения съездов и конференций. Если бы Сталину было благоугодно продиктовать решения прямо противоположные, послушное сборище «с энтузиазмом» и «нескончаемыми овациями» проголосовало бы за эти противоположные решения. То есть по существу то, что это решения съездов и конференций – это чистая фикция. И вожди партии, и партийные историки это прекрасно знают. Но в числе разнообразных и многосторонних видов лжи, на которой построена и живет коммунистическая партия, это играет свою служебную роль. Его задача – подтверждать принцип, что партия всегда права и никогда не ошибается. Нужды нет, что это была не партия, а сборище трусливых и терроризированных холуев, которые подымали руки по сталинской указке. Для соблюдения лживого принципа – «это непогрешимое решение партии». А мнения Бухарина были против. Значит «анафема», и навсегда Бухарин останется в партийной истории врагом. Почитайте ее. Вам будут все время объяснять, что Бухарин неправ, всегда ошибался, всегда выступал против партии и т. д. Конечно, прошли сталинские времена, когда это принимало формы совершенно нелепые, когда всякие эйзенштейны второго сорта, чтобы угодить Сталину, стряпали «исторические» фильмы, в которых гениальный и мудрый Сталин величаво шагает по страницам истории, а маленький гнусный предатель Бухарин бегает за ним и кому-то в сторону предательски нашептывает: «Только на кулака надо ставить; иначе мы погибли…» и т. д. в этом же роде. Теперь стиль другой, но «реабилитация» Бухарина, то есть признание, что его густо облепили подлой партийной ложью, по-прежнему невозможна.

По этим же причинам невозможна «реабилитация» всякого видного партийца, против которого в сталинские времена принимались резолюции партийными инстанциями.

Наоборот, возьмем случай с Тухачевским, Блюхером, Егоровым. Это были военные, стоящие вдалеке от партийной жизни, никакой роли в ней не игравшие и в нее не вмешивающиеся. Сталин счел за благо их расстрелять: они были объявлены какими-нибудь немецкими, японскими или иными шпионами, как Троцкий. Но партийные съезды и конференции их ни в каких уклонах не обвиняли. И когда пришла пора признать, что товарищ Сталин в «культе личности» зашел уж очень далеко, ничто не мешает Тухачевского и Блюхера «реабилитировать». Была какая-то ошибка (сталинская, или ежовская, или еще какая-то иная), но ошибка какого-то человека или органа, но не партии. Значит, можно дело пересмотреть, признать, что кто-то ошибся (лучше, если мелкая сошка), но это ничуть не наносит ущерба основному принципу, что партия всегда права.