Я был зятем Хрущева

Перечитываю сейчас воспоминания Хрущева, относящиеся ко времени венгерских событий. Ему, конечно, было непросто отдать приказ маршалу Коневу подавить контрреволюционный путч. Что события, обостряясь, приобретают именно такой, контрреволюционный характер, считал ведь не только Хрущев. Лидеры практически всех социалистических стран Европы, с которыми он вел консультации, разделяли эту точку зрения.

Никита Сергеевич так вспоминает последнюю ночь перед отдачей приказа. Советское руководство вело переговоры с китайской делегацией во главе с Лю Шаоци, которая специально прибыла в Москву. Шел час за часом, уже забрезжило утро, а единодушия не приходило. Все склонялись к ожиданию того, как развернутся события. Наивно было бы думать, что этих людей не беспокоили политические и нравственные последствия военного вмешательства. Остаток ночи, а вернее раннего утра, Хрущев не спал.

Отчего в этом волевом и сильном человеке так резко были натянуты нервы, отчего ум его так напрягся в поисках выхода? Не праздный вопрос. Он возникает во взаимосвязи со многими другими. Прежде всего, усиливалось беспокойство в связи с положением внутри страны сразу после XX съезда. Страна тоже бурлила. Шли митинги, раздавались экстремистские призывы, кое-кто требовал вооружения народа. По старой привычке об этом прямо не писали, но волны слухов многих повергали в смятение. Вполне допускаю, что в самом советском руководстве, а большинство в нем принадлежало группе Молотова, Кагановича, Маленкова, укреплялась оппозиция. Ведь именно эти люди утверждали, что правда о Сталине должна принадлежать узкому кругу вождей, не возбуждать, не взвинчивать массы.

Вот как рассказывал Хрущев о собственных переживаниях: «Утром, когда я проснулся, не помню, в котором часу, потому что лег уже перед рассветом, в голове торчала мысль: поступить так или иначе, ввести войска и раздавить контрреволюцию или ожидать, когда пробудятся внутренние силы, справятся сами с контрреволюцией. А вдруг контрреволюция временно возьмет верх? Прольется много пролетарской крови, НАТО внедрится в расположение социалистических стран».

Китайская делегация улетала на родину. Хрущев позвонил китайским товарищам и попросил их приехать на аэродром за час до отлета: «Хочу еще раз посоветоваться с вами». Там же, во Внукове, появился и весь состав Президиума ЦК КПСС. Хрущев делится с Лю Шаоци своей тревогой. Предлагает все-таки привести войска в действие. Лю Шаоци медлит с ответом, но потом соглашается. Говорит, что доложит Мао Цзэдуну и тот, видимо, поддержит это решение (так вскоре, кстати, и произошло).

Сомнения кончены, наступили дни и ночи непрерывных совещаний с югославскими, румынскими, польскими товарищами. Наступил час, когда Хрущев был полон энергии действий. Войска маршала Конева вошли в Будапешт, завязались бои, и за три дня путч был подавлен.

Никто из нас в ту пору не знал и не писал о том, какой это далось ценой, каковы были жертвы. А они были, и немалые. Значит, и сопротивление нашим войскам оказывала не горстка контрреволюционеров?! Хрущев понимал это. Он потребовал, чтобы ни офицеры, ни солдаты не показывались в «усмиренном» городе, не «мозолили глаза». Сам говорил, что вполне возможны вспышки ненависти.

За этими «тремя днями» боев шло долгое эхо. Волны антисоветской кампании захлестнули мир. Получалось, что, разрывая со сталинизмом, мы действовали в Венгрии сообразно сталинским методам. Эта точка зрения лежала на поверхности. Серьезные аналитики вскоре начали взвешивать события глубже. Становилось яснее, что у XX съезда есть враги не только внутренние, но и внешние. «Правые» и «левые» и в нашей стране, и за рубежом сомкнулись, как это часто случается. Политический эгоизм тех и других был направлен вроде бы к разным целям, но вел к одному – дестабилизации обстановки. В мутных волнах хаоса каждый хотел поймать свою «золотую рыбку».

В Венгрии в 1956-м, во всяком случае так думал не только Хрущев, но и другие товарищи, в том числе венгерские, решались глобальные проблемы целостности социалистического мира. Под удар ставилась возможность выстраивать и внутренние, и внешние общественные институты не по сталинским схемам. Эти процессы шли не без ошибок, не без крови. Рушилась система власти, основанная на безжалостной диктатуре одного лица. Наивно полагать, что, падая с тысяч пьедесталов, бронза и гранит этой фигуры, никого не задев, мирно рассыпались. Все тогда смешивалось: большое и малое.

Помню, когда Хрущев узнал (а это было как раз в октябре 1956 года), что советская спортивная делегация собирается отправиться в Австралию на Олимпийские игры, он пришел в страшное негодование: «Какие Игры?! В Египте – война. Австралия – союзник Англии. Их там арестуют». Он поднял трубку телефона и начал о чем-то нервно говорить с Булганиным. Я решил, что поездка, видимо, не состоится. Закончив разговор с Булганиным, Хрущев ничего мне не сказал, хотя понял, что я тоже собираюсь в дорогу.