Я была джихадисткой. Расследование в центре вербовочной сети ИГИЛ

– Капитализм, малышка, – это мировая язва. Пока ты объедаешься сникерсами, сидя перед экраном и смотря канал MTV, пока ты покупаешь музыкальные альбомы Bouba и разглядываешь витрины магазинов сети Foot Locker, десятки наших сторонников ежедневно умирают только потому, что мы хотим счастливо жить в нашем государстве, государстве, которое принадлежало бы только нам, мусульманам. В то время как мы рискуем нашими жизнями, вы ежедневно тратите свое время на бесцельные занятия. Быть верующим означает сражаться за утверждение своих ценностей. Ты приводишь меня в замешательство, Мелани. Я чувствую, что у тебя прекрасная душа, но если ты останешься с этими кяфирами, ты сгоришь в аду. Эксплуатация человека человеком, это тебе известно?

Вот Билель сослался уже на Карла Маркса… Действительно ли он изучал доктрину немецкого философа и его концепцию классовой борьбы? Или просто бездумно повторяет слова, произнесенные другими? Я подумала о Гитоне, «пресс-атташе» «Исламского государства», одетого с ног до головы в модные изделия фирмы Lacoste. Мелани повергает в ужас участь, которую Билель обещает «кяфирам». Повседневная жизнь на Западе приводит ее в отчаяние. Но действительно ли эта жизнь такая беспросветная, по сравнению с незавидной судьбой сирийцев, о которой с горечью рассказывает ей Билель? Собеседник Мелани хотел бы, чтобы страх, который он ей внушает, подчинил себе ее веру. Ему удалось посеять у Мелани сомнения, равно как развить обостренное чувство вины.

Этот Билель – настоящий дьявол во плоти. Я рассматриваю его фотографию, выложенную на профиле. В общем, он красивый парень. Грубые грамматические ошибки ничуть не уменьшают его силу убеждения. Почему его взгляды стали столь радикальными? Как он достиг столь высокой степени слепого, а следовательно, крайне опасного подчинения? Некоторые родители джихадистов сравнивают вербовку своих детей с методами, широко используемыми различными сектами. В чем-то они правы. Билель, гуру, расписывает Мелани войну как божественную миссию, которую она должна выполнить во имя непонятного ей пророчества. Едва выкурив одну сигарету, я зажигаю другую.

– Ты говоришь, что я стану плохой мусульманкой, которой никогда не суждено узнать прелести рая, если не приеду в аш-Шам?

– Разумеется… Но ничего не потеряно, я помогу тебе… Я буду твоим покровителем. Можно, я задам тебе один вопрос?

Вновь смайлик. И так постоянно. Итак, у Мелани есть выбор между Сирией и адом. На почтовой открытке, нарисованной Билелем, у Сирии нет ничего адского. Джихадист, плетущий, как паук, сеть, продолжает:

– Я посмотрел твой профиль, но нашел только одну фотографию. Это ты?

Черт возьми! Я совершенно забыла про эту фотографию. Когда я создавала на фейсбуке аккаунт Мелани, шесть лет назад, жены религиозных радикалов еще могли ходить с открытым лицом. Но с тех пор те немногие радикально настроенные исламисты, что позволяют своим супругам пользоваться социальными сетями, запрещают им показывать свои лица. А я даже не подумала удалить эту старую фотографию с хорошеньким личиком очаровательной блондинки.

Застигнутая врасплох, я придумываю на ходу:

– Это фотография моей старшей сестры! Она не скрывает своего лица, поскольку не приняла ислам. Но я скрываю.

– Ты пугаешь меня, машалла! Никто не имеет права смотреть на тебя! Уважающая себя женщина открыта только для своего мужа. Сколько тебе лет, Мелани?

До сих пор у меня было чувство, что я разговариваю с продавцом автомобилей. Сейчас же у меня появилось неприятное ощущение, что я имею дело с педофилом. Мне хотелось ответить ему, что Мелани несовершеннолетняя, чтобы посмотреть на его реакцию. Но такой номер не пройдет, если мне придется виртуально встретиться с ним на скайпе. Мне уже далеко за 30. Даже если многим кажется, что я выгляжу моложе своих лет, все равно я не настолько наивная, чтобы полагать, что смогу сыграть роль девочки-подростка.

– Мне недавно исполнилось двадцать лет.

– Могу ли я задать тебе еще один вопрос?

Ему явно нет никакого дела до возраста Мелани. Интересно, стал бы он так же разговаривать, если бы Мелани сказала, что ей 15 лет?

В Сирии полночь, во Франции 23 часа. Моя пачка Marlboro опустела. Я устала. Я чувствую, что его следующий вопрос окончательно добьет меня в этот вечер.

– У тебя есть жених?

Туше. Обвод. Разговор принимает оборот, которого я опасалась. Мелани не особо откровенна, она не может этого себе позволить:

– Нет, у меня нет жениха. Но я стесняюсь говорить об этом с мужчиной. Это харам[17]. Моя мать скоро вернется с работы. Я должна спрятать Коран и лечь в кровать.

– Скоро тебе не придется ничего прятать, иншалла! Просто скажи мне, могу ли я стать твоим женихом?

– Но ты не знаешь меня…

– И что?

– А то, что я, возможно, не понравлюсь тебе.

– Ты такая нежная. Главное – это твоя внутренняя красота… Я нашел взаимопонимание с тобой и хочу тебе помочь жить жизнью, которая тебя ждет. Мое сердце истекает кровью, когда я слышу, что ты должна скрываться, чтобы помолиться. Я сражаюсь за это каждый день, за то, чтобы все уважали шариат.