Я была женой Нагиева

Роюсь в шкафу. Как просто было с Димой: «Надень вот это, это и еще то». А теперь? К черту! Надеваю хоть что-нибудь и еще вот этот плащ с пятном — жаль, что ты не видишь.

Звонит мобильный, в нем знакомый голос:

— Кстати, ты ужасно красивая.

Гудки… Ловлю отражение в зеркале — не такие глаза у красивых счастливых женщин: не горят, не играют. Что, навсегда? Нет, заблестели, ожили — как же я хороша! — и уже не важно, что потекла тушь.

Ну вот, теперь опаздываю, но на телевидении это не имеет значения — сколько не опаздывай, все равно приедешь раньше, чем все начнется. Врываюсь в комнату с надписью «грим» и плюхаюсь в кресло. Отдаюсь в руки «настоящих женщин». Среди них нет ни одной, которая позволила бы себе выйти из дома без макияжа и прически; они всегда знают, что надеть, какого тона должен быть крем и как пользоваться всяческими подушечками и примочечками. Почему-то подумалось: наверное, они еще и чулки носят.

Прошу, скорее, требую кофе или чай, но только обязательно без сахара и желательно быстро.

Ну уж нет, губы я накрашу сама — привычным движением провожу помадой. Кажется, я идеально сделаю это даже в темноте.

— Спасибо, глаза поводить не нужно — я буду в темных очках.

Теперь — распустить волосы и нанести побольше пенки. Отлично.

— Так что, кофе принесут или нет?

Девочка-гример смотрит на меня одновременно с любопытством и некоторым раздражением. Ну и пусть. Ей-то зачем знать, что происходит со мной?

— Алиса, Ваш кофе.

Беру чашку:

— Кошмар, он же горячий!

Ухожу. Кажется, сцена удалась. А пить все-таки хотелось.

Закончившееся мельтешение — около кресла ведущего, около носа ведущего, около камер и прочих важных вещей — наконец-то перешло в съемку. Под положенные сценарием аплодисменты выхожу. Я не напрягаюсь и не нервничаю, как было со мной раньше. Я точно знаю, что чертовски хороша.

Возмущенно рассказываю самый дурацкий слух, который слышала в своей жизни, — о том, что якобы являюсь женой Нагиева. Я привыкла к этой роли — и уже не понимаю, когда говорю правду. Мое возмущение настолько искренне, что единственный человек, который продолжает верить в эту чушь — я сама.

— Кто и с чего это выдумал? Что за ерунда — кто-нибудь видел наше свидетельство о браке?

Мой невидимый суфлер должен быть доволен — я не переврала ни единого слова.

На прощание — немного объятий и громкого смеха. Я устала от софитов и шума. Но — пусть! Пусть будут и свет, и люди, и светофоры, инспекторы, пешеходы, официанты, вечерние посетители… Потому что все это создает ощущение, что я жива. Наверное, так двигаются и живут заводные куклы.

А потом наступает ночь. Безобразная, тихая, лишь дробь дождя за окном, не перекрывающая звучащей внутри тишины. Чтобы не слушать ее, есть телефон. В нем можно слышать голоса людей, в него можно кричать:

— Я не хочу!

Там не поймут, скажут:

— Я как-нибудь заеду…

Можно в ответ улыбнуться, пожелав приятного вечера; можно просто не поднимать трубку.

Ведь не станешь же объяснять, что все семнадцать лет — для него: и блеск глаз, и прически, и радость, и даже работа. Не спросишь: если нет его рядом — значит жизнь моя кончилась?!

Но ведь я продолжаю жить, хоть при этом совершенно не понимаю — как.

* * * Она все время чего-то ждет. Ждет, что он придет и, слегка улыбнувшись, скажет:

— Я любил тебя всю свою жизнь. Я не раз обманулся, но нет никого мне дороже.

И, в глаза ее глядя, продолжает:

— Посмотри, в руках моих звезды. Они не так прекрасны, как глаза твои, но я приношу их в дар тебе.

Он колени ее обнимет:

— Солнце греет меньше, чем твоя улыбка, но и солнце тоже я дарю тебе.

Протянув к ней ладони, обманет:

— Я вернулся.

Санкт-Петербург, 2004