Читаем «Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого полностью

«Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого

Читая параллельно много книг,ко многим я источникам приник,захлебываясь и не утираясь.Из многих рек одновременно пью,алчбу неутолимую моювсю жизнь насытить тщетно я стараюсь.Уйду, недочитав, держа в рукелегчайший томик, но невдалекепять-шесть других рассыплю сочинений.Надеюсь, что последние слова,которые расслышу я едва,мне пушкинский нашепчет светлый гений[Слуцкий 1991b, 3: 464].

Как это принято у Слуцкого, стихотворение выглядит обманчиво простым, однако оно крайне уклончиво и загадочно. Мне представляется, в нем Слуцкий раскрывает свой герменевтический метод, словно бы показывая будущему читателю, где искать ключ к его поэтике. Поэт объявляет, что стихи его нужно читать «параллельно».

В русской традиции у этого слова есть одно совершенно особое значение. Библию, как правило, читают «с параллельными местами»: заметки на полях текста Нового Завета отсылают к соответствующим местам Ветхого, и наоборот. Разумеется, Слуцкий не намекает на то, что метод его состоит в христианском прочтении еврейского Писания. Речь идет о другом: парадигма расшифровки его загадок лежит в области сакрального. К каким бы источникам он ни обращался – а они воистину многообразны, – он кладет рядом одну и ту же великую книгу, которая сопровождала его всю жизнь, как и раввинов с их «параллельными местами». Задача читателя – вникнуть в эти параллельные места в произведениях Слуцкого (образы рек заставляют вспомнить и текст «Музыка далеких сфер…», и «Лошадей в океане», а «алчба неутолимая» – стихотворение об отце), держа в уме художественные и герменевтические системы, коими оперирует его слово: талмудическую, русскую, еврейскую, советскую, и в целом – архаику, модерн, модернизм и всё, что Слуцкому близко.

Что это за последний легчайший томик, который у него нет времени дочитать? Может, это последняя тетрадь его стихов или то, что осталось от «романов из школьной программы»? Возможностей множество, все они равновероятны. То же относится и к «пяти-шести другим сочинениям», рассыпанным поблизости. Ясно одно: среди них есть русские и еврейские книги, поскольку Слуцкий в последний раз обозревает свои поэтические владения. В свете рассмотренного в предыдущей главе, неудивительно, что в последнем тексте появляется Пушкин. И хотя «светлый гений» – затасканный эпитет по отношению к Пушкину, у Слуцкого он наполняется личным пониманием гения русской поэзии. Срабатывает его монолатрическое мышление. Как и в «Родном языке», Слуцкий верит в то, что в час его поэтического конца местное божество отнесется к нему с лаской и гостеприимством. Впрочем, слова Пушкина будут ему едва слышны, поскольку настанет время сводить счеты с Богом Авраама, Исаака и Иакова – в надежде, что Тот наконец-то проявит милость к автору комментариев к жизни Абрама, Исака и Якова и обратится к нему со словами на древнем языке, который поэт когда-то знал: «Нахаму, нахаму, ами» («Утешайте, утешайте народ Мой…» (Ис. 40: 1)). Подобно Иову, поэт возропщет, вслушается, заговорит[341].