Я, Данила

Я толкнул тяжелую створку двери и очутился перед мраморной лестницей, какая, наверное, ведет еще только на небо — с пропуском святого папы римского. Из сумрака наверху вынырнула живая восковая мумия. Вот она остановилась и, раскорячив свои прорезиненные ноги, стала мерить меня с головы до пят, видимо прикидывая в уме, как со мной обойтись. Портье. Старый министерский портье, унаследованный от старой Югославии вместе с прочим инвентарем. Искушенности и лукавства в его злых глазах достало бы еще на два места портье по совместительству. А уж спеси — на всех сорок с лишком министров, которых он тут пересидел. Только он раскрыл рот, чтоб задать мне пару вопросов, согласно, вероятно, ритуалу приема посетителей, как я возьми да и прошмыгни мимо. Он застыл, точно громом пораженный. Такое ритуалом не предусмотрено, да и в его многолетнем опыте не встречалось. Он велел мне остановиться и даже попытался догнать меня на своих подагрических ногах, которым впору догнать разве что свой собственный гроб. Однако его блеянье могло поднять в здании нежелательную тревогу, и потому я вернулся, сунул ему под нос какие-то затерханные черные корочки и угрожающе прошептал:

— Госбезопасность!

Он чуть было не присел в реверансе.

Внизу дремала сумрачная торжественная тишина. Я уж было решил, что попал в храм. Но тут в глубине коридора, с правой стороны, я заметил стеклянную дверь, за которой на кожаном диване лежал солдат в полном снаряжении, с автоматом. С помощью телепатии я передал ему: «Отдыхай, пехота!» — и стал подниматься по лестнице.

Навстречу мне шел какой-то странный шум. Казалось, огромная бумажная птица машет крыльями, отряхивая перья. Поднявшись на площадку, я узнал тихую пулеметную стрекотню пишущих машинок, доносившуюся из многочисленных канцелярий.

Когда-то бумаги, печать, канцелярия вызывали во мне тайный трепет. Это было до тех пор, пока судьбой таких сиволапых мужиков, как я, распоряжались другие. Теперь я знаю, как фабрикуются документы, сколь относительна их сила и какие мелкие и низменные душонки подчас обретаются за дверьми кабинетов. И потому поплевываю на этого бумажного великана, который первейшим своим долгом почитает снять с тебя все мерки и данные, где, когда и почему ты родился, куда вписан, и лишь после этого позволит тебе открыто быть самим собой. Может быть, во мне говорит мстительное презрение недоучки к разной писанине? Что поделаешь? Я за всю начальную школу исписал только две тонкие тетрадки. Да и в тех остались две чистые страницы, которые покойный дед употребил на самокрутку. «Ладнехонько дымит школа, мать ее за ногу…» — говорил он, млея от удовольствия.

Из середины коридора прямо на меня двинулся взводный, хорошо вооруженный для ближнего боя. По походке его я определил, что он воевал. Но глаза сами собой отметили полумрак вестибюля и нижнего этажа. Я быстро сунул руки в карманы брюк. Полы пиджака вздернулись, открыв огромный револьвер. Это было мое удостоверение личности. Глаза дежурного потеплели. «Свой», — заключил он сразу.

— Здорово, дружище! — сказал я тоном на чин выше собеседника.

— Здорово.

— Министр у себя?

— Нет.

— Нет так нет… А к начальнику можно?

— К какому? Их тут шестнадцать.

— А к тому, что машины распределяет.

— Машинами ведают трое.

— Спасибо.

— Не за что.

— А просто так. Значит, можно?

— Проходи!

Я мигом сообразил, какая мне нужна дверь, и тихо и робко постучался. Ну как есть проситель, сознающий в душе, что не имеет никакого права соваться сюда со своей просьбой. Я весь превратился в этот едва слышный стук. Что поделаешь! Опыт пяти поколений! С шапкой под мышкой открыл дверь и приниженно засеменил — чтоб поняли люди, как высоко я ставлю этот центр справедливого распределения!

За столом — женщина. Английская юбка, белая, наглухо застегнутая блузка, элегантный лакированный пояс, как офицерский, только с огромной пряжкой, сапожки, шелковые чулки.

За секунду до моего прихода она зевнула, и морщинки вокруг прелестных губок еще только принимали выражение серьезности и внимания. На столе пусто. В корзине — ни единой бумажки. Товарищи руководители еще не позаботились найти работу секретаршам, чтоб оправдать их существование. Впрочем, всему свое время!

— Что вы, товарищ, хотите?

Держалась она с профессиональной ласковостью военных санитарок. Но я готов поклясться, что судьба уберегла ее от возможности проявить отвагу на поле боя. Все в ней говорит об изяществе, здравомыслии и хорошем воспитании, как духовном, так и физическом. У товарища начальника отменный вкус.

— Видишь ли, товарищ, я прибыл издалека, — начал я мямлить по обычаю писак, которым надо прикрыть шаткость своих принципов, и крестьян, прячущих змеиное лукавство, — помоги мне, ежели, конечно, можешь.

— Пожалуйста! Садись, товарищ!