Я, Данила

А правда, почему ты не сдох несколько лет назад? Огромная процессия за гробом. Совет и комитет в первых рядах. Самая красивая девушка — первая невеста, несет на подушечке твои ордена. Опечаленные аппаратчики в черных костюмах и с поникшими головами. Школьники, до смерти обрадованные тем, что умер какой-то тип — не то сидеть бы им сейчас за партами. Директор школы с надгробной речью в кармане, коллективно отредактированной два-три часа тому назад и почти целиком посвященной нашим успехам, а не твоим заслугам. О них лишь несколько слов, в высшей степени эмоциональных. Затем трудящиеся массы и трудовое крестьянство, равнодушное ко всему, кроме церемониала — ну-ка, поглядим, как хоронят безбожников! А ты в гробу расплакался бы от умиления и поскорбел бы о том, почему люди умирают только единожды — ведь похороны так трогательны и величественны!

А теперь вот умрешь рядовым членом профсоюза административных работников, которому ты задолжал взносы не меньше чем за год. Проводят тебя одна-две женщины, несколько пьянчужек и пенсионеров и, может, еще и хаджи, который попросит аллаха в виде исключения принять тебя, гяура, в исламский рай. Оставишь на земле проблему — как официально уведомить, что тебя уже нет, и как тебе, освобожденному от работы, вручить экземпляр решения.

Тут я обнаружил, что стою под вывеской магазина номер семь. То есть перед старым турецким лабазом с выгнутым дугой сводом, как над вратами мечети, со стенами, могущими выдержать, любой артобстрел, со створками дверей, поперечинами и висячим замком, которые не сокрушить никакому гангстеру. Я знаю, что здесь работает товарищ Авдан. Двенадцать лет — ни недостач, ни лишку. Оборот знатный. Очередей никаких.

Я пригнул голову и вплыл в темноту.

Кашель справа свидетельствовал, что в этом отдающем плесенью мраке есть живое существо.

Глаза быстро привыкли к темноте.

Старый босниец в феске, скрестив ноги на овечьей шкуре, смотрит на меня.

— Буйрум[20], товарищ!

— Селям алейкум! — сказал я вполголоса, а то еще, чего доброго, занесут в мою беспартийную характеристику, что я, серб, не покончил с исламским вероисповеданием.

— Алейкум селям. Дай-ка, детка, стул!

Я сел перед ним. Отрекомендовался.

— Знаю я тебя, Данила. Сбегай-ка, детка, к Мушану, принеси два кофе покрепче. Привелось-таки свидеться, Данила!

В этой дыре наживал добро богатый ага. Но воды дней и лет унесли и хозяина, и все нажитое. С сорок пятого здесь сидит Авдан. И терпением и порядочностью упорно сопротивляется каким бы то ни было нововведениям. И молчанием — там, где его не спрашивают.

— Ну как идут дела? — спросил я его.

— Идут.

— Мальчик — ученик?

— Ученик. И прислуживает. Кофе приносит, открывает и закрывает лавку. А ты у хаджи живешь? Хороший человек, только далек от бога и истинной веры…

— Да-а.

— Что ж, время такое. Скажи-ка лучше, отчего тебя здешние власти не жалуют?

Я объяснил ему в двух словах, виня главным образом свой строптивый характер. Авдан молчит.

Задумался.

Не чувствует даже, как муха утоляет жажду капелькой пота над его правой бровью.

— Ну и ну! Покойный отец частенько говаривал: «В Боснии, сынок, не взлетай высоко, от дома не уходи далеко, о мире не думай глубоко. В Боснии — будь то турок или иноверец — никто никогда не умирал наверху, и никто благодарности не дождался за дела свои». И это святая правда, не то разве начертал бы Хусрев-бег на дверях своей мечети — не могу вспомнить в точности его слова, но смысл таков — я, твой господин, сотворил столько добра и чудес и все же умер, отравленный ненавистью и завистью. А уж что говорить про тебя, человека бедного и необразованного! Верь моему слову, здесь самый поганый воздух на земле. Здесь ненависть слаще баклавы, а поганое слово быстрее пули. И так и будет, если молодежь не сбросит с себя отрепья приданого!

У Авдана никогда не было ни недостач, ни лишку. И все же он построил себе дом и купил двести аров земли. Учил двоих сыновей. Сберег здоровье. И счастлив, что кормушка его тесна, что другому к ней при всем желании не подойти. И дышит легко и свободно, хотя здесь самый поганый воздух на земле… Видно, печень у него в полном порядке и желчь не отравляет нервные волокна. Или мозговые ливады густо поросли травой. Либо он, как и я, мучится по ночам на жаркой подушке, только не в пример мне в совершенстве постиг великую науку предков: обноси свой двор высокой стеной, а ворота замыкай железом молчания. Наука эта до тонкости разработана в боснийских городишках. Потому что до сих пор вместе с чужими глазами в дом всегда входили злоба или алчность.

А если любовь постучится в ворота, стены, видно, сами рушатся.

— До свидания, Авдан!

— Эйсахадиле[21], товарищ Данила!

Вечером к Малинке.

По улице течет паркий день, предвещающий дождь.

Полдень.

Я предложил председателю общины Николе Евджевичу основать транспортное агентство. Не успел я закончить вступление, как он стал убеждать меня, что я болен и что с меня хватит одной торговли. Я направился было в пивную — напиться, но в дверях совета меня резанула струя света и зноя.