Я диктую. Воспоминания

Когда я мысленно восстанавливаю прошлое, то нахожу не так уж много периодов, воспоминание о которых заставляет меня краснеть. Я уже рассказывал, что в одном из первых своих интервью я заявил, что никогда не стану писать книг о банкирах, пока не преломлю хлеба хоть с одним из них.

Это означает, что мой врожденный интерес к людям не мог удовлетвориться наблюдением более или менее близких и легко доступных мне слоев.

Через несколько лет я получил возможность стать одним из тех, кого объединяли понятием «весь Париж». И даже следовал правилам этой среды, правда, не разделяя их.

У меня была огромная квартира на авеню Ричард Уоллес, напротив Булонского леса и стадиона Багатель. Я жил в недавно построенном доме, а несколько соседних домов почти целиком населяли известные деятели кино; у подъездов там вечно стояли похожие на яхты «испано-сюизы» и сверкающие спортивные авто.

Ну что же, мимикрии ради я тоже купил открытую, как требовала мода, спортивную машину бледно-зеленого цвета.

Я часто ездил на ипподром в Лоншан и в Отей, а когда разыгрывался приз Дианы — даже в Шантийи.

Конец дня я проводил на террасе «Фуке», где каждый на своем месте посиживали завсегдатаи, одни с моноклями, другие в визитках и жемчужно-серых цилиндрах. Бывали там и знаменитые актеры, как, например, мой старинный друг Ремю, перешептывались группы продюсеров с фамилиями на «ски» и «вич».

В первом этаже дома номер три по авеню Ричард Уоллес жил тогда еще молодой Пьер Брассер[188], там же у него родился сын, ныне заменивший его. На втором этаже — продюсер. На третьем — я, чувствовавший себя несколько неловко в обстановке, выбранной не мной самим, а выполненной известным художником-декоратором.

На четвертом этаже обитал Анри Декуэн[189], модный в ту пору режиссер, со своей подругой, совсем еще юной Даниель Дарьё[190]. А еще этажом выше — Абель Ганс[191], чей фильм «Наполеон» впервые демонстрировался в Опере (фрак и белый галстук) в присутствии президента республики, полного комплекта министров, а также носителей громких фамилий из Сен-Жерменского предместья.

Каждый вечер я облачался в смокинг, поскольку в фешенебельные рестораны вроде «Флоранс» не допускались мужчины в пиджаках, а перед женщиной в дневном платье швейцар безжалостно захлопывал дверь.

Я скверно чувствовал себя в театральном зале, но тем не менее добросовестно ходил почти на все премьеры, где видел те же лица, что в «Фуке» или «Флоранс».

Бывал я, когда получал приглашение, и на банкетах в «Максиме» и других ресторанах; такими банкетами отмечалась премьера, даже если пьеса проваливалась.

Самые же блестящие приемы устраивались по случаю премьеры фильма: тут был почти обязателен фрак, на человека в смокинге посматривали косо. Затем в фойе устраивался банкет с шампанским и черной икрой, затягивавшийся до рассвета. Я участвовал во всем этом и после стольких лет не перестаю этому удивляться. Да что говорить! Я давал у себя обеды на двадцать-тридцать персон, устраивал коктейль-приемы с печеньем и деликатесными бутербродами; на этих приемах бывало до шестидесяти человек.

Я соблюдал все условности и верил, что стал частью этого общества, к которому тем не менее уже тогда не испытывал никакого снисхождения. Скорее презрение и жалость.

Все это, правда, не мешало мне писать роман за романом. У меня была привычка в поисках сюжетов подолгу гулять по улицам, а когда я жил на Вогезской площади — уходить по берегу Сены в сторону Шарантона.

Лишь один-единственный раз я решил в поисках вдохновения побродить по тихим нарядным улицам Нейи.

В ту пору, прежде чем отправиться в «Фуке» или облачиться в вечерний костюм, я переходил через какой-нибудь мост и прогуливался в плебейском квартале Пюто, где в конце концов узнал все лавочки и маленькие бистро. Там я вновь обретал родную для себя атмосферу и мог выпить за цинковой стойкой с рабочими «Рено».

Всего раз я съездил в Довиль, где царили художник Ван Донген[192] и Сюзи Солидор[193], носившая купальный костюм из рыбачьей сети.

Обычно до полугода я проводил в своем домике на острове Поркероль. У меня была рыбацкая лодка, называемая там «остроноской», и вечерами мы с моим матросом Тадо уплывали в открытое море ставить сети, а возвращались, бывало, поздним утром.

Полгода затягивались до семи, а то и восьми месяцев; случалось, я и зимой приезжал на Поркероль; рыбаки уже считали меня своим и вечером принимали играть с ними в шары.

Но пришел день, когда искусственность парижской жизни стала для меня невыносимой, и мы с Тижи отправились на машине на север Голландии, которую неплохо узнали, пока жили на борту «Остгота».

Это была разведывательная поездка. Мы искали уединенное место на берегу моря, где бы не было ни казино, ни светской жизни, чтобы там обосноваться.

Мы объездили все побережье и поняли, что найти у моря необитаемый уголок невозможно. Потом мы проехались по бельгийскому берегу, тоже хорошо знакомому нам, но и там все, даже самые маленькие пляжи были забиты людьми, как сейчас пляжи Аркашона, Канна и Коста-Бравы.