Я диктую. Воспоминания

— Сейчас не будем говорить о делах. Пообедаем в ресторане (разумеется, он имел в виду самый знаменитый ресторан в Париже), там и поболтаем.

На что я ответил ему примерно так:

— Господин Галлимар, прежде всего хочу вас предупредить, что никогда не стану звать вас Гастоном. (Все издательство на улице Себастьен-Боттен вплоть до телефонисток и машинисток звало его по имени.) Я не намерен ни обедать, ни ужинать с вами. Наш деловой разговор состоится либо в этом кабинете, либо у меня, и ни секретарша, ни телефонные звонки не должны нам мешать.

Гастон Галлимар, в сущности, был человек робкий, и потому я позволил себе говорить с ним весьма решительно. В результате через час был подписан наш первый договор, и с тех пор я только в исключительных случаях появлялся на улице Себастьен-Боттен. Ежегодно, когда приходил срок возобновления договора, Галлимар сам приезжал ко мне в Ниёль-сюр-Мер.

Потом между нами завязалась прочная дружба. Сейчас я дружу с его сыном Клодом, который тогда был еще подростком.

В течение пяти лет я не написал ни одного детективного романа, оставив Мегрэ в его кабинете на набережной Орфевр. У моих недетективных романов вопреки пророчествам Артема Фейара оказалась та же судьба, что и у детективных.

Почему же время от времени я снова возвращался к Мегрэ? Дело в том, что я получал массу писем, авторы которых предполагали, будто я стыжусь Мегрэ и потому оставил его. Примерно то же писали некоторые критики. В то время я сочинял по шесть романов в год и решил по крайней мере один из них посвящать Мегрэ. Для меня это был отдых. Я отвлекался от романов, которые теперь называю «трудными».

Я так и продолжал писать; этим объясняется, почему у меня больше романов без Мегрэ, чем с ним.

2 апреля 1977

Порой у меня возникает желание изобразить человечество как огромную колбасу, разрезанную на тонкие ломтики: каждый ломтик считает себя лучше и больше, чем прочие, и всячески старается продемонстрировать свое превосходство.

За свою жизнь я встречался с десятками тысяч людей. Не припоминаю ни одного мужчины, ни одной женщины, у которых не было бы потребности в чем-то проявить свое превосходство, иной раз в весьма нелепых сферах. Однако по концам колбасы имеются кусочки (они называются горбушками), статус которых совершенно отличен от статуса остальных ломтиков.

Во-первых, дети, в том числе младенцы. Считается, будто они не способны мыслить, потому что не умеют говорить или говорят плохо; поэтому раз и навсегда было решено, что у них нет права на свободу воли.

Так называемые взрослые, склоняясь над колыбелькой, тут же изрекают:

— Какой очаровательный ребенок!

Даже если он уродлив или, более того, кретин и таким останется на всю жизнь.

В течение многих веков отвесить ребенку затрещину считалось наилучшим воспитательным средством, сейчас этот обычай исчезает. Раздачу оплеух родители почитали своим долгом, и при этом были весьма довольны собой. А для тех, кто оплеух не получал, существовало пренебрежительное определение «балованное дитя».

В детском саду шаловливого и непослушного ребенка ставят в угол; в пору моего детства в углу нужно было стоять с поднятыми руками.

Единственное, что вбивают в головы будущим мужчинам, которые понадобятся для грядущих войн, это, с позволения сказать, чувство, определяемое мерзким словом «почтение».

Непочтительный ребенок считается чуть ли не преступником. Хорошими слывут дети, почитающие папу и маму, дедушку и бабушку и вообще всех родственников, почтительные с учителем или учительницей, не говоря уже о директоре школы, а также кюре, который рассказывает им о восседающем на розовом облаке боженьке, добром, бородатом, но с молнией в руке.

Сколькие осмеливаются бунтовать? Немногие, а если я все это и выдержал, то потому, что не был одним из тех, кто бунтует, и по причине, которая не ясна мне самому, был, что называется, примерным учеником.

Это не осталось без последствий. Долгие годы я не желал говорить о некоторых вещах и не мог решиться на многие поступки.

Лет в восемнадцать-девятнадцать бывший розовенький младенец в соответствии с законом все еще остается рабом. Юридически он еще не является личностью; только в нескольких странах восемнадцать лет считаются совершеннолетием.

Исключение делается лишь для войны. Тут уж его объявляют мужчиной и посылают убивать и умирать.

Но вот приходит свобода, то есть пресловутые двадцать один год. Однако человек в этом возрасте ходит в подмастерьях; он ниже всех и в конторе, и в цехе.

Помню, как-то (мне еще не было тридцати) я написал: «В прошлом веке романы, как правило, кончались свадьбой и сакраментальными словами: они жили счастливо и имели много детей».

И добавил:

«Вот тут-то и начинается драма».

Люди, мужчины и женщины, начинают вести борьбу за место в жизни, жестокую, безжалостную борьбу, и это относится не только к политикам.