Я диктую. Воспоминания

И все-таки я убежден, что наше умонастроение, просто настроение, даже наше будущее зависит от этих неосознанных образов, этих нематериальных капель, которые мало-помалу, без нашего ведома, творят нашу личность, несут счастье или несчастье.

На этот вопрос должны ответить ученые. Может быть, они уже ответили на него, но мне это неизвестно.

Мы живем в эпоху биологии. Но не думаю, чтобы в ближайшем будущем она дала объяснение феномену памяти, а также растолковала, почему мы иногда снова переживаем прошлое и почему только какой-то определенный период этого прошлого вдруг так воздействует на нас.

12 июня 1977

Эта серия, считая книгу, которую я сегодня заканчиваю, будет включать двенадцать больших томов. Начиная ее, я не ставил себе никакого предела. Верней, я предполагал написать три-четыре книги: я не надеялся, что жизнь будет настолько милостива ко мне и позволит продолжать диктовать.

Однако, несмотря на свои семьдесят четыре с половиной года, я надеюсь продолжать, то есть надеюсь диктовать и дальше.

Что? Не знаю. Если бы сейчас кто-нибудь заявил, что я буду диктовать стихи, я по простоте душевной позволил бы убедить себя в этом, хотя никогда в жизни стихов не писал.

Не стану впредь высказывать свое мнение о недавних и сегодняшних событиях. На это есть сотни специалистов, и у них больше возможностей, чем у меня.

Я не хочу писать только ради того, чтобы писать, чтобы к книгам, заполонившим книжный рынок, добавлять новые.

Поэтому у меня ощущение, как у беременной женщины. Я знаю, что, закончив двенадцать томов, я вновь почувствую потребность — почти физическую — диктовать, но вовсе не от необходимости чем-то занять пустые часы своего стариковского существования.

У меня потребность — и так было всю жизнь, начиная с шестнадцати лет, — что-то сказать. Важно ли это что-то или, может, мне следовало бы заниматься коневодством, а не пытаться понять людей? И тут ответ зависит от критиков, а возможно, и от детей или преемников нынешних критиков.

Во мне нет мелочного тщеславия, стремления блеснуть. Я скорей склонен затаиться в своем углу, бежать официальных и светских сборищ.

С меня достаточно женщины, являющейся моим вторым «я», с которой я чувствую себя в полном симбиозе (прошу прощения за это педантское слово, но другого я не нашел). Я отыскал эту женщину. За пятнадцать лет ни одного разногласия между нами. И если, бывает, я вдруг не сдержусь (правда, я вовремя останавливаюсь), то тут же начинаю объясняться в любви, что не очень оригинально.

Я еще додиктую эту кассету, завершающую первую серию книг. Интуиция подсказывает мне, что кассеты второй серии будут очень непохожи на эти.

Но в конце концов, человек — всего лишь человек, крохотная частица среди миллиардов людей. Я знавал многих, хотя в сравнении с миллиардами это капля в море, но не ведаю, с какого конца за них взяться.

Теперь все пишут мемуары.

Кое-какие я читал; они напичканы подлинными либо вымышленными анекдотами, злыми или дружественными портретами людей, чьи фамилии встречаешь в газетах.

Никаких анекдотов! Никаких друзей!

Я еще не представляю, что мне останется, но, кажется, пришло время кончать говорить лишь о себе.

Если я занимался этим так долго, то лишь потому, что я — единственный человек, которого я действительно знаю.

Возвращаясь к ощущению беременной женщины, могу сказать: я пока не знаю, каким окажется ребенок; не знаю даже, девочка это будет или мальчик. Знаю только, что он будет, а в ближайшие недели я вновь почувствую то же беспокойство, ту же тревогу, как тогда, когда готовился писать роман.

Из книги «К чему зарекаться?»

22 июня 1977

С полчаса назад очаровательная медицинская сестра сообщила мне, что всегда мечтала писать и вот уже десять лет ежедневно ведет дневник. Если учесть ее профессию и то, что она по большей части имеет дело с людьми, когда они беспомощны, то, надо думать, в ее дневнике есть безумно интересные вещи.

Слово «писать» для десятков тысяч людей звучит гипнотически. Я получаю массу писем от мужчин и женщин, от молодых и пожилых; они сообщают, что неоднократно пытались писать рассказы, и спрашивают, с чего начинать. Некоторые присылают мне толстые рукописи, но я, к сожалению, тут же отправляю их назад, даже не распечатав.

Я вспоминаю случай с одним известным писателем начала века. Он распечатал пакет. Прочел несколько бездарных страниц. Написал письмо с традиционными извинениями и отослал рукопись.

Через несколько лет, когда вышла его очередная книга, он получил гербовую бумагу с обвинением в плагиате.

С тех пор как я узнал про эту историю, я не распечатываю конверты с рукописями.

Впрочем, прочту я или нет, не имеет никакого значения. Каждый издатель держит целый штат профессиональных читчиков и в зависимости от их отзыва о пришедшей в издательство рукописи решает, печатать ее или нет.

Но у меня часто возникает вопрос:

«Что заставляет людей всех возрастов, из всех социальных слоев склоняться над белым листом бумаги?»

Относительно некоторых ответ прост, даже слишком прост: деньги.