Я диктую. Воспоминания

Хотя я весь день проводил за пишущей машинкой, изготавливая, как на конвейере, популярные романы и полускабрезные рассказы, но все-таки находил время следить за модой. Например, вошли в моду брюки цвета розового дерева такой ширины, что закрывали носки туфель. Пришлось дополнительно настрогать несколько рассказов, но я обзавелся такими брюками.

Произвели фурор, особенно на Монпарнасе, куда я ходил по вечерам, американские башмаки с квадратными носами и плоской подошвой, сделанные, как утверждали, из оленьей кожи нелепого рыжего цвета.

Я-то, правда, не слишком далеко заходил в своих безумствах. Впрочем, забыл упомянуть об одном ежегодном событии на бульваре Мальзерб.

В первую неделю января в известном английском магазине происходила распродажа. Пальто классических фасонов на распродажу не выставляли, выбрасывали модели, слишком экстравагантные для широкой публики. В первый же день распродажи половина монпарнасских художников выстроилась в очередь на улице, и, клянусь, я оказался среди них.

Тогда-то я и купил двустороннее пальто. Одна сторона у него была из обычного непромокаемого материала, зато другая — цвета красной капусты и притом в крупную, размером сантиметров десять, клетку, сделанную словно бы тушью.

Стоит ли говорить, что в нашем квартале на меня оглядывались, зато на Монпарнасе я имел некоторый успех.

На следующий год я купил себе демисезонное пальто цвета электрик, куда более агрессивного, чем цвет красной капусты. И это в дополнение к брюкам цвета розового дерева и башмакам из оленьей кожи!

Правда, приказчик по секрету сообщил мне, возможно, для смеху, что на самом деле американцы шьют башмаки не из оленьей, а из собачьей кожи, и я тут же начал этим хвастаться, словно это делало честь — разумеется, мне, а не собаке.

Ту эпоху называют «безумными годами». И правда, в воздухе было разлито какое-то неистовство, которое легко могло сойти за безумие.

Курс франка так снизился, что американцы, приехавшие из Оклахомы или Калифорнии, демонстративно прикуривали сигары от тысячефранковых банкнот. Женщины носили страшно короткие платья и — великое новшество! — трусики из шелкового трикотажа. Шелк был искусственный, розово-леденцового цвета и вовсю блестел. Жемчужные колье свисали куда ниже пояса, и не проходило дня или ночи, чтобы два-три таких колье не были сорваны.

На Монмартре и на Монпарнасе один за другим открывались ночные кабачки, причем наибольшим успехом пользовались самые тесные, где невозможно было сделать и шагу, чтобы кого-нибудь не толкнуть. В фешенебельных гостиницах танцевали не только ночью, но и днем.

Это были заветные охотничьи угодья жиголо, наемных танцоров; почти все они были выходцами из Южной Америки и обучали своих партнерш танго. Носили они черные, закрученные вверх усики, являвшиеся как бы их опознавательным знаком.

Помню «Ротонду», первое кафе на Монмартре, которое стали посещать известные и неизвестные художники. Рано утром туда приходили натурщицы, и Тижи посылала меня выбрать для нее модель, указав, какого телосложения брать.

Кроме «Ротонды» был еще «Дом», куда ходили художники всех национальностей и разные таинственные личности. И наконец, «Куполь», ставший теперь, по словам моих сыновей, очень буржуазным фешенебельным рестораном; но в ту пору длинноволосые художники и поэты просиживали там целыми днями за единственной чашкой кофе со сливками и рогаликом, и официанту даже в голову не приходило нахмуриться. Рядом на улице Тэте находился полицейский комиссариат, знаменитый уловом, который доставляли туда каждую ночь.

Я хорошо знал жену богатейшего бельгийского коммерсанта, тоже бельгийку по национальности, которой после обильных возлияний в «Куполь» регулярно приходила в голову фантазия провести ночь вместе с одним-двумя собутыльниками в полицейском участке.

Полицейским она была прекрасно известна. Она могла осыпать их самыми грубыми ругательствами, они и бровью не вели. Тогда она заголялась и показывала полицейскому зад. Это тоже не действовало. Тут-то она прибегала к последнему козырю: плевала блюстителю порядка в физиономию.

Этим она добивалась своего и остаток ночи проводила вместе с клошарами и пьяницами на нарах из неструганого дерева.

Утром, с трудом продрав глаза, мутные от сильного похмелья, она вызывала такси и отправлялась в свой особняк на Плен-Монсо, где вокруг нее начинала плясать прислуга.

Кое-кто из людей моего возраста утверждает, что жизнь в то время была прекрасна. Я не вполне согласен с этим. Помню, как один из моих друзей, знаменитый художник, большой любитель виски, выйдя ночью из бара в «Куполь», поехал на своем «бугатти» покататься с приятельницей по лесу Фонтенбло.

Машина перевернулась. Женщину швырнуло на дерево, и она размозжила себе череп. В газетах об этом не было ни слова, и художника благодаря его известности к суду не привлекли.

Каждый развлекается по-своему.

Из книги «День и ночь»

4 мая 1979