Я – доброволец СС. «Берсерк» Гитлера

Мы сидели за грубо сколоченным столом в блиндаже и играли в карты, слушая по радио новогоднее обращение главнокомандующих видов войск и веселенькие рождественские песни. Мы, как могли, украсили наш бункер к Рождеству. У нас была елка, свежесрезанные еловые ветки и даже мишура, а еще маленькие сувениры, которые принесла перед Рождеством полевая почта. К Сочельнику в нашем временном подземном бункере царила почти домашняя атмосфера. Загрубелые, потрескавшиеся от мороза солдатские руки бережно и нежно собирали по кусочкам это новогоднее чудо, чтобы каждый мог насладиться духом Рождества. Мы все еще могли волноваться о таких мелочах в последние дни декабря.

В походной печке у нас было несколько котелков с дымящимся горячим глоггом , северной версией подогретого вина со специями. То один, то другой солдат подходил к печке и делал полный глоток из котелка, вычищенного до блеска по такому случаю. Мы с наслаждением курили специальные, рождественские сигареты, которых тогда у нас было в избытке. Их доставила каждому полевая почта, и с ними в пакетах были сладости и печенье. Игральные карты звучно шлепали по грубой поверхности стола, и тихое звучание рождественских песен по радио изредка прерывалось чьим-нибудь азартным комментарием об игре или храпом одного из товарищей, вернувшихся из дозора. Эти ребята спали, вырубившись прямо на полу, и это нормальный сон для солдат первой линии обороны.

Раздался громкий звон полевого телефона. Это был наш командир роты, который хотел поговорить со мной о корректировке запланированного на завтра обстрела. Наши минометы должны были обстрелять новую цель во вражеских позициях. Он приказал мне дойти до нашего наблюдательного пункта, расположенного ближе всех к позициям противника, за пределами Бункаса, и осмотреть территорию, по которой мои минометчики будут стрелять утром.

Один из моих друзей принял мои карты и сел за стол вместо меня, а я, обрядившись в белый камуфляжный костюм, забросил на плечо патронташ и пистолет-пулемет и нацепил на голову выкрашенный белым шлем. Уже на выходе я оглядел наш блиндаж, присосавшись к  глоггу из своего котелка. Внезапно он показался мне таким уютным и удобным, несмотря даже на утоптанный земляной пол. В свете рождественских свечей по буро-черным земляным, слегка украшенным стенам плясали тени столпившихся у радио солдат. Я, зажав под мышкой свой верный и незаменимый «МР-40», кивнул игрокам за столом, а затем пинком открыл замерзшую, белую от снега дверь и вышел в ночь.

Луна выглядывала из-за посеребренного ее светом облака, и ее яркий мерцающий свет заливал все вокруг. Все линии казались бритвенно-острыми и были отчетливо видны в свете, отраженном от холодного сверкающего снега. Несколько деревьев, изрядно покалеченных пулями и снарядами, с расколотыми стволами и перепутанным переплетением веток, напомнили мне гротескные фигуры персонажей сказок, вроде хобгоблинов или домовых.

Деревня – или маленький городок, как хотите, – тоже выглядела менее реальной, чем обычно: там, где раньше стояли дома, из груд щебня и покореженных балок поднимались только одинокие, почерневшие от огня печные трубы, уцелевшие после артиллерийского и минометного огня русской армии, едва прикрытые снегом. В укутанной снегом мертвой деревне то там, то тут на земле можно было рассмотреть чернеющие ямы – следы артобстрела. От артиллерийских снарядов на промерзшей земле остались черные пропаханные борозды, а вот мины калибра 120 мм оставляли после себя круглые дыры с черными обгорелыми следами вокруг.

Руины казались безжизненными. Но, зазвучи сигнал тревоги, предупреждающий о вражеской атаке, сразу можно было бы увидеть, как среди развалин мелькают группы людей, потому что в подвалах разрушенных домов прятались солдаты, готовые выбежать из своих укрытий, добраться до окопов и встретить большевиков смертоносным огнем.

Таким был канун Нового года 1944–1945 годов в Бункасе, крошечном «гнездышке» в Курляндии, чьи развалины подарили нам укрытие от легкой смерти на открытом пространстве вокруг деревни. Из-за этого деревня стала связующим звеном линии защиты курляндского плацдарма, которую солдаты называли ПКО – Последний край обороны в Курляндском котле. Полностью отрезанные от Германии, мы стояли там, готовые отразить любую, даже самую жестокую атаку с востока из Азии.

После трех с лишним лет борьбы на Восточном фронте и двух лет постоянного отступления наш боевой дух все еще не был сломлен. Мы выживали в самых тяжелых условиях. Каждый день мы сталкивались лицом к лицу со смертью и разрушением. Иногда простые солдаты были истощены физически и морально, но их боевой дух оставался несокрушимым. Наша вера держалась в основном на убежденности в том, что наше оружие превосходит вооружение врага и наши боевые навыки легко выдержат натиск неотесанных варваров с востока.

Да, каждый день мы слышали в сводках по радио, как американские и британские войска постоянно теснят наши армии на западе, как целые армады гигантских бомбардировщиков сбрасывают свой смертоносный груз на города Германии, уничтожая дома и людей. Но мы также знали, что самые важные промышленные предприятия Германии давно переведены под землю и неуязвимы для воздушных атак. Мы знали, что производство более совершенного оружия вскоре будет поставлено на поток и что немецкие войска на Западном фронте буквально несколько дней назад начали успешное наступление в Бельгии и Люксембурге. Скоро это ужасное давление превосходящих сил противника прекратится, нужно потерпеть только несколько месяцев.

А потом мы нанесем сокрушительный ответный удар, уничтожая все на своем пути, особенно здесь, в Курляндии. Здесь, на изолированном островке сопротивления, 11-я панцер-гренадерская дивизия «Нордланд» и остальные части имели очень важную задачу. Мы жестко и непоколебимо отбивали неистовые атаки Красной Армии и должны были подарить передышку нашим резервам, которые в то время собирали в Германии.

Я погасил свою слишком заметно светящуюся сигарету о дверь блиндажа, который занимали мои минометчики. Он находился всего в 300 метрах от линии фронта. Бункер командира роты, в свою очередь, располагался в подвале бывшей железнодорожной станции. Он сказал мне сначала зайти к нему, чтобы получить дальнейшие указания. На самом деле, идти туда было довольно далеко, но на протяжении всего пути я мог не бояться, так как был надежно укрыт от вражеских наблюдателей. Я перекинул патронташ на другое плечо, покрепче сжал свой автомат в руках и пошел, пнув походя закоченелый труп замерзшей крысы с отвратительно торчащими под верхней губой зубами. О, в Бункасе было множество огромных крыс.

Множество ругательств слышали развалины Бункаса на шведском, немецком, датском и норвежском языках, а затем, наверное, на русском и монгольском. Я тоже ругался, пока добирался до бункера командира, спотыкаясь о промерзшие кирпичи. К счастью, мне не приходилось беспокоиться о русских снайперах, которых вообще-то в нашем секторе было многовато. Нам нужно было следить только за артиллерией и минометами. Однако они, наверное, тоже справляли Сочельник, и потому сейчас было тихо. На подгибающихся ногах я подошел к защитной стене, которая проходила метрах в двадцати от бункера командира роты. Пространство от стены до бункера отлично просматривалось со всех сторон, а недавно русским удалось отвоевать небольшой пригорок по ту сторону железнодорожной насыпи, с которого этот участок отлично простреливался. Крадучись и пригибаясь, я пробежал эти двадцать метров и успел скрыться за дверью бункера как раз в тот момент, как на пригорке застрекотал пулемет. С неприятным свистом пули ударялись о кирпичную кладку стены, рикошетом отлетая дальше, в развалины.

Доложив командиру роты, который играл в шахматы, я получил разрешение на небольшой отдых в приятном тепле бункера. Командиром был мой земляк, оберштурмфюрер СС Ханс-Геста Перссон, он же ГП. Строгая дисциплина и порядок даже в мирные часы на передовой, которых можно достигнуть только через настоящее товарищество между офицерами и подчиненными, помогали войскам СС сражаться. Не знаю, возможно ли это, но командиру в своем бункере удалось создать еще более уютную атмосферу, чем у нас, в бункере минометчиков. Надпись на стене гласила «Важнее золота домашний наш очаг», и странно было видеть упоминание о доме здесь, на дальнем Восточном фронте.

Не прерывая партию в шахматы, командир роты отдал мне приказ, который касался как раз того самого «беспокоящего» пулеметчика, которого нам нужно было уничтожить. Нашим минометчикам нужно было превратить этот пригорок в могилу для любого солдата Красной Армии, который посмеет туда прийти. Командир роты плеснул мне шнапса из бутылки «для согрева», как он сказал, и я вышел, чтобы лично все осмотреть. Глубокая траншея привела меня к двум солдатам, сидящим в своем окопе возле пулемета. Шла ожесточенная перестрелка, и я поинтересовался у ребят, что происходит.

– Да они просто палят в небо, вроде как салют к Сочельнику, а мы отвечаем.

К тому моменту эта сумасшедшая стрельба началась буквально по всему нашему сектору, везде, с обеих сторон, раздавались залпы орудий.

– Кажется, они там вконец упились, – сказал пулеметчик. – Слышите, как они дерутся там, у себя!

С другой стороны насыпи, всего в 50 метрах от нашего пулеметного гнезда, большевики расположили свои передовые позиции, обороняемые солдатами только по ночам. Иногда они подбирались к нашему охранению и швыряли в часовых ручными гранатами. Днем их окоп пустовал.

Некоторые доносящиеся оттуда сейчас звуки никак не подходили для обычной ночи на фронте. Кто-то играл на губной гармошке, и было слышно, как громко переговариваются остальные. Некоторое время спустя огонь с обеих сторон стал стихать и вскоре вообще прекратился. Даже громкие голоса большевиков стихли. В тишине и покое я смог продолжить свои наблюдения и вычисления для завтрашнего обстрела.

Такая погода была мне только на руку, потому что облака иногда проносились над линией фронта, скрывая меня своей тенью, пока я пробирался там, где обычно все было залито лунным светом. В часто обстреливаемой зоне сейчас было тихо, и тишина нарушалась только редким металлическим стуком оружия, случайно задевшего что-то, да тихим бормотанием со стороны врага. Даже привычного шума моторов машин и гула танков не было слышно. Лишь изредка в небо взмывала сигнальная ракета, и вспышка на мгновение озаряла пустынные развалины вокруг меня. О, этот Новый год на фронте!

Эта красота задержала меня после того, как я исполнил приказ командира. То ли из-за неподвижности, то ли из-за пресловутого духа Сочельника на меня напало какое-то странное настроение, пока я стоял в этой траншее с двумя своими товарищами. Мысли бродили где-то далеко. Но вдруг мои размышления были прерваны хриплым, гортанным окликом из траншеи русских, с другой стороны насыпи.

– Эй, камрад, ты чего такой серьезный? Опять получили капустный суп на ужин?

Говорили медленно, на ужасном ломаном немецком с монгольским акцентом, но тон был доброжелательным. В эту спокойную ясную ночь русских было слышно так же хорошо, как если бы они сидели с нами рядом, возле нашего пулемета. Один из пулеметчиков вцепился мне в руку, и мы уставились друг на друга в изумлении. В первый раз за три с половиной года войны большевик заговорил с нами через полосу ничейной территории. Эта война была настолько горькой и ожесточенной, что, в отличие от Первой мировой, солдаты враждующих армий никогда – никогда – не переговаривались в часы затишья.

Когда мы опомнились от первого шока, мы громко рассмеялись, и этот смех распространился по остальным постам нашей линии охранения, где тоже слышали слова русского солдата. О, это была прекрасная шутка: медленная речь с чудовищным акцентом и эта общая солдатская ненависть к извечному капустному супу. Наш пулеметчик выпустил короткую очередь в небо смеха ради, и через мгновение стрекот пулеметов из соседних окопов наполнил тишину над полосой нейтральной земли. Потом все стихло, и мы затаились, ожидая, что же случится дальше.

– Зачем ты стрелял, камрад? – снова спросил голос из русской траншеи.

– Если ты придешь к нам и поиграешь немного на губной гармошке, – сказал пулеметчик, – я обещаю больше не стрелять.

Мы осторожно выглянули из нашего окопа. Это могла быть хитрая уловка, чтобы заставить нас почувствовать себя в безопасности, а потом быстро атаковать. Никогда не угадаешь. Изобретательность большевиков изрядно портила нам нервы на этой войне.

В ночном небе над нами не было ни облачка, и пронзительный, холодный свет луны, отраженный мерцающим снегом, превращал ночь в день. Все часовые вокруг слышали наш диалог и теперь с интересом ожидали ответа русского солдата, внимательно вслушиваясь в тишину. С той стороны насыпи послышалось живое бормотание, но слов было не различить, однако было ясно, что наше предложение было взято на серьезное рассмотрение. Затем голоса русских стихли. Через распахнутые двери грузового вагона, сошедшего с путей и упавшего точно между нашим окопом и траншеей русских, я заметил силуэт, отлично видный на фоне белого снега: сначала голова, потом плечи – и вот уже солдата Красной Армии видно целиком. Он вместе с двумя его товарищами карабкался по насыпи со своей стороны.

Добравшись до вагона, шедший первым большевик сыграл несколько тактов на губной гармошке, начиная обещанный концерт. Русские предприняли несколько абсолютно безуспешных попыток взобраться на опрокинутый вагон. Очевидно, очень много водки плескалось тогда в их желудках, но, с другой стороны, Сочельник бывает только раз в году. На нашей стороне насыпи тоже царило хорошее настроение благодаря подаренному шнапсу, пиву и вину, присланным полевой почтой. Пьяные большевики под всеобщий смех прекратили свои безуспешные попытки взобраться на вагон и вместо этого рядком встали перед ним с нашей стороны.

Первая мелодия была тяжелой и печальной, с привычными русскими переливами. Лица русских не были видны в тени, но зато я различал швы на их теплых и мягких одеждах, зрительно увеличивающих и без того крепкие фигуры солдат. Внезапно музыка переменилась, став более веселой и живой, похожей на казачьи пляски. Наш второй пулеметчик начал подпрыгивать в такт этой музыке, чтобы разогнать кровь в замерзших ногах, но был вынужден остановиться, потому что темп музыки все ускорялся и ускорялся, и парень не поспевал за ней. На неистовом крещендо эта мелодия оборвалась.

Стоящий посередине русский попытался поклониться и растянулся на снегу во весь рост под громкий хохот часовых с обеих сторон насыпи. После нескольких попыток ему удалось вновь встать на ноги, и, мне показалось, он был немного задет этим смехом. Когда смех стих, из траншеи большевиков раздался голос четвертого солдата. Он отпустил сальную шутку насчет неких частей тела, которую понял каждый боец на нашей стороне даже без перевода, и смех снова грохнул, как залп, над насыпью, отражаясь эхом от руин за нашей спиной. Эхо сопровождало наших новогодних музыкантов до самого их окопа, пока они, поддерживая друг друга и пошатываясь, пробирались по своей стороне насыпи.

Наш командир роты, который слышал весь этот смех, стоя у дверей бункера и предаваясь размышлениям, пришел к нам по соединительной траншее, чтобы узнать, что нас так развеселило. Взволнованные этим неожиданным концертом, мы втроем, перебивая друг друга, рассказали ему о том, что только что было, и о забавной новогодней шутке большевиков. Выслушав эту удивительную историю, командир сказал, смеясь:

– Я, конечно, слышал о таком, но не думал, что это может случиться здесь, на этой войне, да еще и перед нами, войсками СС, которые каждый большевик фанатично ненавидит! Все это похоже на байки скандинавских моряков. – Он задумчиво покачал головой. – Интересно, что иваны замышляют? За этой их добротой должно быть что-то еще.

Он посмотрел в укрепленное в траншее зеркало, повернул его в одну, в другую сторону, разглядывая ничейную зону и пространство позади русских траншей, и подытожил:

– Черт возьми, парни, просто смотрите в оба и держите ушки на макушке.

Сказав это, он вернулся в свой бункер.

Болтовня через ничейную насыпь после его ухода возобновилась. Мы трепались о всякой ерунде. Разговор плавно перешел на обсуждение рождественских подарков, и стало ясно, что русские тоже получили дополнительное довольствие на Рождество, несмотря на безбожие их страны. Конечно, мы и русские стали хвастаться своими подарками друг перед другом. Когда они радостно описали содержание своих посылок, мы только снисходительно рассмеялись и выложили им полный список того, что получили сами, полностью растоптав их надежды блеснуть перед нами своими подарками. Хотя, конечно, мы значительно преувеличили качество полученных вещей. Однако эффект все равно был сокрушительным.