Я – дочь врага народа

Гряньте, стареньких небес колокола,
Вольно вам отлёживать бока!
Я себя отпела и оплакала,
А теперь валяю дурака…

Голос был настолько полон страданием, что слова для Катерины потеряли значение. Проявились они только с последним восклицанием:

…Мне давным-давно пора повеситься,
Только больно нравится мне Русь!

Закончив молитву, рыжая пошла в воду, бесшумно легла на волну и поплыла на другой берег.

«Слава богу!» – перевела Катерина дыхание, осознавая, что нет у реки намерения поглотить такое совершенство. Тогда она потихоньку выбралась из урёмы на взгорок, увидела сверху, что рыжая стоит на чистом песке противоположного берега. И подумалось ей: «А голос-то наш… деревенский чей-то».

В тот раз Катерина махнула на козу рукой – холера с ней! – и зашагала гривою домой. Только что услышанные строки моленья роились у неё в голове. При этом она размышляла:

«Видать, много накопилось в этой бабе лежалого звона, чтобы так разговаривать с небесами! Может, чужого мужика полюбила? Не приведи господи! А ежели он такой, как мой Павел? Пропала баба! Скоро серебряную свадьбу играть, а он жаден до меня, как голодный парень…»

Заново осознав себя любимой, Катерина тихо засмеялась, сказала себе:

– Не-ет, мои колокола не заржавеют…

Коза блёкотом встретила хозяйку у ворот дома.

– Что? Нагулялась, сатана? – спросила Катерина. – Хлебушка клянчишь? Ничего, потерпишь. Сейчас Жданку встретим – разом и угощу.

Медленное от сытости деревенское стадо уже вплывало с луговины в улицу. Чуя готовое пойло, коровы утробно мычали, верещали овцы.

Выглядывая в пёстром наплыве скотины свою Жданку, Катерина увидела Васёну, которая понуро шагала в отдалении, следуя за стадом.

«Будто крест несёт!» – подумала тогда Катерине и разом поняла, кто молился у реки. Но тут ей в руку уткнулась тёплыми губами корова, требуя привычной ласки.

– Ну-ну… – похлопала её хозяйка по шее. – Потерпи, потерпи…

Её слова как бы услыхала Васёна. Она подняла голову, увидела Катерину, остановилась, как наткнулась на высокую стену, секунду помедлила, сникла и молча прошагала мимо…

Уверенным в незыблемости счастья своего может быть только идиот. Катерина глупостью не страдала. Однако от набежавшей тревожной мысли она тут же отказалась. Задала себе совсем другой вопрос: люди, что же творится с нами? Почему так просто мы забываем один другого? И я сама – заплесневела в добре… видишь ли – пауки не шевелятся в колоколах…

И тогда же, следующим утром, Катерина застала Васёну за колхозным телятником. Она отворачивала вилами лежалый пласт навоза.

– Бог в помощь, – сказала Катерина.

– Назьма, што ли, твой Бог не нюхал? – усмехнулась Васёна, поразив подошедшую грубостью голоса.

«Надорвала, знать, причитая! – догадалась Катерина и допустила до себя заурядное бабье ехидство. – По чужому-то мужику…»

Но спросила ровно, безо всякой обноски:

– Почему в одиночку-то пластаешься?

– Так же… семьи у всех. Когда-то бы надо и доглядеть, и накормить…

– А ты-то не завтракаешь, что ли?

– Не завтракается, – опёрлась Васёна о держак вил и грубо спросила: – Чего надо? Чё пришла?

«Напрашивается на скандал», – мелькнуло в Катерине подозренье, но она упустила прямой ответ, а сморозила неожиданную для себя пуповинную бабью глупость:

– Для кого стать бережёшь?

Васёна с маху воткнула вилы в навоз, тихо сказала:

– А я думала, ты умнее…

Так сказала, что Катерина ощутила никчёмность начатого ею суда.

Покуда она растерянно искала в себе ответ, Васёна выложила перед нею такую истину, после которой Катерина долго ещё ходила мимо её двора с замиранием сердца.

– Ты на что надеялась? Думала, что я начну отнекиваться? Не начну! Мне кажется, что я родилась с любовью к нему…

Медленный, спокойный голос её исходил из самого нутра. Губы почти не шевелились. Но с каждым словом Катерина всё больше осознавала, что на такую любовь суда нет.

– Живи-ка ты, как жила, – продолжала говорить Васёна, – а с меня и того хватает, что он есть на белом свете…

После разговора с Васёной Катерина обнаружила в себе разбуженное заново чувство к собственному мужу, да такое, что Павел в очередную ночь предложил:

– Давай сотворим ещё одного сына.

И задохнуться бы ей от счастья великого, не разрыдайся она той ночью. Ни Павел ничего тогда не понял, ни она не смогла ему ничего объяснить. И только теперь, на вершине заснеженного увала, она сообразила, что изливала на крепкую грудь мужа своего Васёнину боль.

А теперь?! Теперь куда девать своё горе? Куда девать Васёнину любовь?

Уже приближаясь к березняку, Катерина остановилась на минуту, покачалась в сугробе, внезапно, как Васёна у реки, воздела к небу руки и закричала с подвывом:

– Па-шенька-а!

Эхо сорвало с ветвей опоку; в её блёстках размылся, потерялся образ Васёны. Оттого Катерина взвыла того тошней:

– Васёна-а-а!

Березняк отозвался сорочьим стрёкотом. Катерина метнулась на птичье беспокойство. Она знала, что сорока не зря сорочит. И не ошиблась.