Я догоню вас на небесах (сборник)

Когда я поднялся с пола, мы долго молча рассматривали друг друга: мельник был в возрасте, но крепок. Мне было невыносимо горько. Дух мой был горд, пламень бушевал в тиглях моей души, но где-то, не во мне. Но снаружи. Душа покинула мое тело. Внутри меня была пустота, готовая заполниться льдом. Душа предала меня. Она наблюдала за мной со стороны и, как я понял, посмеивалась.

— А если дрючком? — сказал мельник.

С улицы в машинный зал, сильно хромая, вбежал начальник производства. Он был в поту. Я позабыл, как его зовут.

— Что случилось? — крикнул он. — Живой?

— Парню штурвал не пошевелить.

— Как это? Со штурвалом мой внук-третьеклассник справляется.

— Вот я и говорю — если дрючком? — Мельник вышел к себе на мельницу и тут же вернулся с небольшой березовой палкой. Протянул палку мне. — Попробуй запусти.

Я вставил палку в штурвал и навалился на нее грудью, штурвал стронулся, валы медленно пошли вращаться. Орудуя палкой, я довел работу машин до нормы. Мельник похлопал меня по спине и ушел к себе — из машинного зала на мельницу вела дверь.

— Все моторы пожжем, — сказал начальник производства тоскливо. — Ты что, действительно повернуть колесо без палки не можешь? — Он не верил. Он видел во мне идиота, шпиона, он только не мог понять, что у меня просто не хватало на это плевое дело ни силы, ни веса.

— Я постараюсь, — сказал я.

Начальник производства — я уже вспомнил, что зовут его Иван Макарович, — взял с печки подгоревший ломтик хлеба, покрутил его, положил на печку аккуратно и вытер пальцы. Тут включился цех. Я помчался к штурвалу. Березовым дрючком повернул колесо. Оказалось, что для меня трудным было лишь стронуть его с места. Я думаю, что уже проклюнулась в моем организме злость, и расслабленную силу, рассредоточенную по всем печеночкам для поддержания жизни, она уже начала собирать в единый сгусток, для единого кратковременного действия.

В дверях мельницы стоял мельник. А Иван Макарович снова вертел в руках кусочек хлеба.

— Сгорят, — сказал он.

Тяжело дыша, я собрал ломтики с печных террасок.

— Феньку пришлю, — сказал Иван Макарович.

Еще цех подключился. Я выронил хлеб, побежал крутить колесо.

Глядя на вольтметры из двери, я видел, как Иван Макарович собрал мой хлеб с пола, положил на скамейку и пошел на мельницу. Я сел к печке. Принялся хлеб жевать. Из десен у меня шла кровь. Не знаю, что там понял про меня, а может, и про войну Иван Макарович, но спустя некоторое время он вернулся в машинный зал с узким, согнутым из кровельного железа корытцем в руках. Корытце точно устанавливалось на нижней терраске ступенчатой печки, на самой горячей.

— У тебя кровь, — сказал Иван Макарович.

Я кивнул, растер кровь по щекам.

— Кастрюля, бери, — сказал Иван Макарович. — Поди к мельнику, намети бусу — это мучная пыль — завари себе кашу. Тебе, парень, есть надо.

Я так и сделал. Мельник намел мне с карнизиков и филенок мучной пыли. Кашу он называл затирухой.

На мельнице чинно, неразговорчиво стояли женщины-помольщицы, у каждой было не меньше полумешка зерна. Они таращились на меня, и в глазах их, каменно-блестящих, карих, сочувствие свивалось с инстинктивной опасливой брезгливостью. И никто из них не отсыпал мне в шапку пшеницы.

Я сварил затируху и съел ее мигом.

После школы пришла Феодосья, сняла пушистый берет, сбросила ватник с заячьим воротником, погрелась у печки и принялась за уроки.

— Меня Иван Макарович прислал, — объяснила она. — Думает, ты не дотянешь до конца смены.

— Дотяну, — сказал я.

Феодосья кивнула: «Дотягивай».

Была она бела, красна, светла. Я употребляю эти слова во всех их высоких значениях — они приложимы к ней, кроме имени Феня, а вот Феодосья — это имя ей шло.

Феодосья не помещалась в одежде не потому, что одежда была ей тесна, — одежда находилась в противоречии с ее телом, вернее, со всей ее сущностью, как если бы бронзовую скульптуру, к тому же горячую, обрядить в застиранный трикотаж.

Из всех Фениных ярких примет на первое место, как исключительная примета, выходило то ощущение, что она очень крепко стоит на ногах. У нее были несуетливый взгляд, нефорсированная улыбка, неторопливость речи, непоспешность в ответах — вопросов она, кажется, и вовсе не задавала.

Она взяла мою кастрюльку, вымыла ее, вытерла, пошла на мельницу, принесла бусу и заварила мне затируху.

Когда я съел это варево пальцем, Феня сказала:

— Ну ты и страшен. Особенно уши. Тебя в детстве часто за уши таскали?

— Прибивали, чтоб не вертелся. — Я отлично представлял себе свою внешность: голый череп, челюсти, обтянутые пустыми губами, острый нос, провалившиеся глаза, и уши врастопырку, как крылья воробья, когда он тормозит в полете. — Погоди, — сказал я. — Еще стану красавцем. Влюбишься.

— Хорошо бы, — согласилась она. — Влюбиться охота. Я бы и в нашего мельника влюбилась, будь он чуток помоложе. Его Иваном Наумовичем зовут. Он раскулаченный, очень работящий и спокойный. Ты этой дряни много не ешь. От нее пустой жир нарастает, потом не избавишься. Будешь как те кастраты миланской школы пения… — Видать, она много читала.