Я дрался на истребителе

После войны нам выдалась необычная встреча. Командующий воздушной армией Тарасенко устроил нам в Германии встречу с немецкими асами. Нас было шесть человек. Зимин, покойный, Скоморохов, покойный, Трещев, я, еще кто-то… В Мюнхене есть «клуб асов», летчиков-истребителей. Мы — в форме, они все — в гражданском. Один с палочкой ковыляет… Я поначалу все думал: «Какая ж из этих сволочей меня била?!» Тем не менее время уже прошло… «Сначала, — говорят, — нам легко было, а потом вы нас прижали»… Интересная была встреча. Мы спрашивали про Сталинград, про их тактику, про сбитые самолеты. У меня к Сталинграду считалось только 9 сбитых, хотя фактически было 15 — 16 самолетов. Я их раздавал тем, кто со мной летит. У немцев подход был другой. Попал в кинофотопулемет — пишет себе сбитие. А у нас, чтобы подтвердить, что ты сбил — напарники должны подтвердить, наземные службы подтвердить; если стоит кинофотопулемет, то и его данные нужны. И все это оформляется. Достаточно было верить кинофотопулемету. А то пока соберут запросы, подтверждения, падал ли такой-то самолет такого-то числа?.. А иногда ведь и не падал. Его подобьешь, а он жить хочет, тянет к себе. У меня был такой случай: под Луганском мы с летчиком Глазовым[25], возвращаясь с разведки, увидели немецкого корректировщика FW-189. Машина для немцев хорошая, для нас — плохая; сбить трудно. Я скомандовал: «Прикрой, атакую!» Отчетливо помню — попал по балкам; он тем не менее продолжает делать крутые развороты, а я все время выскакиваю, никакие могу замкнуться на него. Говорю: «Глазов, выходи, бей». Он очередь дал, и самолет ушел.

Сбит или не сбит? Уже после войны я выступал перед летчиками в Луганске; после выступления подходит ко мне полковник: «Товарищ генерал! Вы сказали, что встречались с ФВ-189?..» — «Да». Он рассказал, что когда мальчишкой был, видел: этот самолет сел в балку, на фюзеляж вышел один летчик, а второй не выходил. Потом его вытащили… Вот как, только после войны узнал, что мы сбили самолет! Конечно, это сбитие нам не засчитали.

С моей точки зрения, и ребята со мной согласны, дело с учетом сбитых у нас было поставлено плохо. Первые дни мы не особенно и считали. Никто не думал, что за эти самолеты будут давать ордена и звезды. Только к концу Сталинградской битвы этот вопрос немного стал упорядочиваться. Во всяком случае, нам стало известно, что за десять сбитых самолетов присваивают звание Героя, за 3 сбитых самолета над Сталинградом дают орден. Я получил орден Красного Знамени (вручал Еременко, тогда еще не маршал) за сбитые самолеты под Сталинградом.

Часто, чтобы поддержать молодых, мы отдавали им участие в сбитии. Самолеты себе не брали, а писали на группу. А ведь и Покрышкин, и Кожедуб сразу стали писать на себя, поскольку начали воевать позднее. А мы, те, кто был на фронте с первых дней, отдавали на группу.

Молодых летчиков поддерживали, в строй вводили в разное время по-разному. В Донбассе — одно, под Сталинградом — другое. Потери были большие, особенно под Сталинградом. Помню, пришло пополнение — 15 летчиков. Садиться да взлетать — все, что они умели, а бой они и не представляли. Надо вводить их в строй — тяжело… Я как командир полка понимал, что быстрого ввода не получится, через месяц их потеряю! Что делать? Я отправил командира эскадрильи Решетова[26] под Эльтон тренировать эту группу. Время идет, потери растут. Стариков осталось человек двадцать, и каждый день 4 — 5 вылетов. Надо кого-то брать. Я прилетел к ним под Эльтон, спрашиваю: «Как дела?» Один подходит: «Товарищ командир, мы прибыли воевать, а не отсиживаться за вашими спинами». Я смотрю и думаю: «Как же тебя сохранить? Ты мне живой нужен, не мертвый». Они храбрятся, не знают, что их ждет. Трех новичков взял. Старик — молодой, старик — молодой — так и ходили в атаку. Первую задачу ставишь: не потеряй меня. В первом бою он ничего не видит — ни противника, ничего. Главное, чтобы тебя не потерял. Но потери были. Из пятнадцати летчиков, которые прибыли в полк, до Победы дошел только один.

Дальше пополнение шло уже более подготовленное, как, например, Кривошеев. Эта небольшая группа прибыла в Донбасс в 1943 году. Помню, Кривошеев, Зонов, Гунченко, Денгаев… Здесь мы наступали — полегче было. Мы их все время опекали. Трое погибли, а Кривошеев остался жив, стал командиром, полковником, у него есть свои ученики. Я рад, что его судьба так сложилась.

Помню, вылетел четверкой, со мной — молодой, мы прикрывали «илы», немцы уже вышли к реке. «Илы» атаковали прямо с Волги. Подошли. Я ему говорю: «Не потеряй меня, наблюдай, что мы делаем, как. Понял?» — «Понял». Одно дело на земле сказать, другое — когда ты там.