Я дрался на Т-34

Зимой приходилось таскать горячую воду. Антифриза не было, поэтому на ночь воду из системы охлаждения сливали, а утром нужно на костре разогреть воду и ее залить. Танк приходилось все время чистить, особенно зимой. Все в грязи: ходовая, крылья; если не почистить, то все это смерзнется, и танк сломается. Внутри машины тоже всегда что-то подтекает: масло или горючее; лужи какие-то на полу образуются, их тоже приходилось все время убирать.

Но надо сказать, что внутри экипажа никакой дедовщины или чего-то подобного не было. Наоборот, механик-водитель, который был старше нас, даже старше командира машины, был для нас как бы «дядькой» и пользовался непререкаемым авторитетом, поскольку уже служил в армии, знал все ее мудрости и хитрости. Он нас опекал. Не гонял, как салаг, заставляя работать, наоборот, старался нам во всем помочь. Да и командир прислушивался к его советам. Ну, конечно, своя иерархия была. Командир есть командир — он получал информацию, приказы, знал обстановку. Механик-водитель — вторая по рангу фигура в танке, и мы с заряжающим во всем ему подчинялись и помогали. Например, на марше, поскольку я рядом с ним сижу, в мою задачу входила помощь в переключении передачи. На Т-34-76 стояла четырехскоростная коробка передач. Переключение передачи требовало огромных усилий. Механик-водитель выведет рычаг в нужное положение и начинает его тянуть, а я подхватываю и тяну вместе с ним. И только после некоторого времени дрожания она включается. Танковый марш весь состоял из таких упражнений. За время длительного марша механик-водитель терял в весе килограмма два или три: весь вымотанный был. Кроме того, поскольку руки у него заняты, я брал бумагу, сыпал туда самосад или махорку, заклеивал, раскуривал и вставлял ему в рот. Это тоже была моя обязанность.

В экстремальной ситуации я мог заменить механика-водителя. Т-34 — машина простая, поэтому я довольно хорошо научился ее водить и стрелять из орудия. В училище этому не учили, а вот когда сколачивали экипаж, тогда механик меня обучал. У нас была взаимозаменяемость в экипаже, но она была как бы стихийной — жизнь заставила, а не Устав.

Из Нижнего Тагила нас перевезли под Москву, где формировалась и доукомплектовывалась 116-я танковая бригада, которую летом 1942 года перебросили под Воронеж. Разгружались мы под бомбежкой на станции Отрожка, а затем получили приказ выдвинуться в район Касторной и там занять оборону для отражения атаки танков и пехоты противника. Однако первой появилась его авиация, которая в течение нескольких дней практически уничтожила бригаду. Потери были колоссальные. Действовали они безнаказанно: очень аккуратно выстроятся кружочком, один спикирует, второй, третий… отбомбились и спокойненько улетают. К тому моменту, когда подошли пехота и танки противника, в нашей бригаде оставалось незначительное количество машин. Конечно, мы пытались обороняться, но в первом же бою нашу машину подбили.

Пред тем как мы пошли в бой, командир машины, предчувствуя, что погибнет, обнялся с механиком-водителем, расцеловал нас, мальчишек, потрепал по голове. Сразу стал очень бледным и серьезным. Чувствовалось, что он не в себе…

Болванка попала в борт башни. Танк наполнился гарью и дымом. Командиру оторвало руку и разворотило бок. Смертельно раненный, он сильно кричал: «Ай-ай!» Это очень страшно… Пытались какой-то бандаж сделать, замотать рану, но помочь не могли — он уже был при смерти, потеряв очень много крови, весь почернел, запросил пить. Так и скончался в танке. Мы остались без командира, офицеров поблизости нет… Пушка у нас не действует, но танк оставался на ходу. Рядом с нашим стоял обездвиженный танк, но с действующим орудием, экипаж которого продолжал отстреливаться. Я тоже сидел за пулеметом, стараясь не подпустить близко немцев, но ни черта не видел, поскольку танк остановился посреди созревшего хлебного поля, колосья которого закрывали обзор. Иногда кто-то появится, тогда стрелял.