Я дрался в СС и Вермахте

Один мой хороший товарищ, с которым мы вместе копали картошку у старой дамы, был из окрестностей Лейпцига. Он служил в военно-морском флоте, его не перевели оттуда в Ваффен СС, как меня. Его в 1948 году отпустили домой, но я это только потом узнал. Он добровольно записался в школу антифашистов. Он учился в школе антифашистов, его досрочно отпустили с обязательством поступить в полицию ГДР, точнее, тогда была еще зона советской оккупации. Он приехал в ГДР, поступил в полицию, учился и стал начальником уголовного розыска в Ростоке. Когда меня из-за эсэсовской татуировки отсортировали в другой лагерь, я ему сказал устно, письменно мы ничего передавать не могли: «Хельмут, если ты попадешь домой раньше, чем я, пожалуйста, съезди к моим родителям и расскажи им, что я еще жив и у меня все хорошо». Он так сделал. Он приехал домой в 1948 году, поехал из Лейпцига к моим родителям и сказал, что у него весточка от Гюнтера, у него все хорошо.

 —  Когда вы надели эсэсовскую униформу, каким было отношение к вам гражданского населения в Германии?

 —  Собственно, неплохое, потому что, с сегодняшней точки зрения, война была проиграна в 1942 году, после Сталинграда, но тогда Геббельс выступил на большом пропагандистском мероприятии и сказал, что мы хотим тотальной войны, да, и все закричали «ура». Это был конец, но в политической диктатуре никто не осмеливался выступить против «Хайль Гитлер». Тогда, в общей эйфории, было так, что Ваффен СС были признанными немцами частями, которые применяли в горящих точках, там, где вермахт не справлялся. У них была специальная, лучшая техника, лучшее вооружение. Я себя, как член Ваффен СС, дискриминированным не чувствовал, за исключением следующего случая. Когда мы, дивизия Ваффен СС «Гитлерюгенд», участвовали в наступлении в Арденнах, мы могли передвигаться только ночью, потому что американцы и англичане, со своими ябос и лайтнингами английскими, уничтожали все, что днем двигалось по дорогам. Мы двигались только ночью, мы въехали в Эйфель с нашими гусеничными транспортерами, в кузове которых были минометы, и ночевали там, в Эйфеле. Нас разместили по домам. Население Эйфеля — ультракатолическое. Мы были в крестьянских домах, в каждом доме было распятие и терновый венок. И они нам, солдатам, даже не дали воды. Была война, был 1944 год, они нас игнорировали. Это уже была оппозиция, восстание, это чувствовалось. Нас, 18-летних, ужаснуло то, что они с нами не хотят иметь ничего общего.

 —  Отношения СС и вермахта?

 —  Вермахт к Ваффен СС относился с завистью, как сегодня бедные к богатым. У Ваффен СС было все, лучшее оружие, самое современное оружие, у вермахта было устаревшее, поэтому они завидовали.

 —  Как вы восприняли известие о капитуляции?

 —  Об этом мы узнали в Познани. Я должен сказать, что это было для нас, немцев в нацистском смысле, непостижимо. Как такое вообще может быть, думали мы? Победоносная Германия лежит в руинах и капитулирует, бессильная и неспособная бороться. Все. Я приведу маленький пример, как нас подстрекали. У нас в народной школе в седьмом или в восьмом классе был классный руководитель, он был инструктор райкома партии [Politischer Amtsleiter], в СА еще была золотистая униформа, политических руководителей поэтому называли «золотые фазаны». Он ненавидел евреев и внушал это нам, невинным детям. У нацистов была антисемитская газета «Штурмовик», он эту антисемитскую газету приносил на уроки и читал нам, 12-летним, из нее статьи. Он воспитывал в нас ненависть к евреям. Каждое чтение он заканчивал следующими словами, я окончил народную школу в 1941 году, 70 лет прошло, но они до сих пор в меня впечатаны: не верь лисе в винограднике и не верь словам еврея. Каждый день он нам это говорил. Что мы, молодые люди, должны были думать?

 —  У вас в школе была молитва за Гитлера перед началом занятий?

 —  Нет, мы должны были петь песню. В школе были еще дисциплина и порядок, у нас были складывающиеся сиденья, скамейки на два или три человека. Когда учитель входил в класс, мы должны были встать, и звук от складывающихся сидений должен был быть как выстрел, «цак», и мы все стоим. Потом мы пели народную песню, потом садились, и начинался урок. В принципе нас сначала подстрекали, потом натравили, потом использовали в преступных целях и потом принесли в жертву. Я в 17 с половиной лет пошел в Имперское трудовое агентство, а в 24 года вернулся домой, это была моя юность. Ни одного дня отпуска, и ни одного дня за эти годы я не был дома.

 —  За что вы воевали? Каким был ваш персональный мотив?