Я дрался в Сталинграде. Откровения выживших

До войны я не только не ел сырых яиц, я не мог есть даже глазунью, а ел только хорошо зажаренный омлет и крутые яйца. А тут не только выпил одно сырое яйцо, но и залил в себя еще два. Научился я есть и помидоры, на которые до войны и смотреть не мог.

Названий населенных пунктов, в районе которых мы вели бои и через которые проходили маршем и где ночевали, я не помню.

Во время одного такого марша мы проходили через станцию и совхоз Котлубань. Потом прямо с марша нас развернули в цепь и повели в атаку на станицу Паншино. Мы, бронебойщики, шли метрах в ста позади цепи. Впереди на окраине станицы виднелась мельница. Когда до этой мельницы оставалось метров триста, оттуда раздались выстрелы и упали раненые братья Перчаткины. Я быстро опустился на колени, положил свой ППШ на землю и начал, наклонившись, сдвигать патронные сумки с живота на спину, чтобы лечь на землю и в этот момент почувствовал сильный удар по спине, от которого я упал на землю. Первая мысль была, что меня по спине ударили лопатой.

В это время прекратился огонь нашей артиллерии по переднему краю, и немцы открыли сильный пулеметный и винтовочный огонь. Цепи залегли. Мы тоже не могли поднять головы и начать делать перевязки. В это время наши снова открыли сильный артиллерийский огонь по окраине станицы и, видимо, подавили огонь немцев. Цепь поднялась и пошла вперед. Через некоторое время к нам пробрались два санитара, перетащили нас в какой-то окопчик, сделали перевязки и посоветовали до темноты пересидеть здесь.

Миша Перчаткин был ранен в правую ногу выше колена, а его брат Вася — в правую руку ниже локтя. Когда стемнело, мы начали пробираться в свой тыл, нашли медсанбат своей 214-й дивизии. Там нам промыли раны и сделали капитальные повязки. Меня всего замотали бинтами и вокруг туловища и через левое плечо, а левую руку, которой я не мог даже пошевелить, повесили в согнутом состоянии на перевязь. Васе Перчаткину правую руку тоже повесили на перевязь. Всем нам сделали уколы от столбняка, которые оказались довольно болезненными. Нам выдали продуктовые аттестаты, сухой паек на сутки, Мише дали какой-то поломанный костыль и велели всем двигаться в сторону города Камышин самостоятельно.

Как нам сказали, до этого Камышина было около ста пятидесяти километров. Мы поахали, поохали и двинулись в путь.

Транспорта никакого все равно не было.

Через некоторое время к нам присоединились еще четверо раненых красноармейцев из разных полков нашей дивизии. Их тоже направили в Камышин. Идти надо было на северо-восток, но компаса не было, и нам пришлось ориентироваться на глазок. Поскольку я был в этой группе единственным сержантом, то решили меня назначить старшим группы и двигаться совместно.

Во время этого путешествия с нами случались разные памятные происшествия. Мы шли по дороге, которая вела к хутору, и решили, сократив дорогу, пойти прямо через неубранное пшеничное поле. Однако, выйдя из пшеницы, мы наткнулись на овраг, шириной метров пять, почти доверху заполненный трупами наших и немецких солдат. В стороны этому оврагу не было видно конца, и мы решили перебираться прямо по трупам, придерживая друг друга. Труднее всех пришлось Мише Перчаткину, хотя мы ему помогали, как могли. Старались наступать только на немцев, что не всегда удавалось. Что я тогда пережил, да и, наверное, не только я, никакому описанию не поддается. Когда мы добрались до хутора и устроились на ночлег, все мы долго не могли уснуть, несмотря на усталость до изнеможения.

Утром следующего дня, когда мы шли в чистом поле, мимо нас пролетели три «юнкерса». Потом один из них развернулся и начал пикировать на нас. Мы бросились с возможной в нашем положении скоростью на землю в придорожный кювет. «Юнкерс» сбросил на нас две бомбы и улетел. Бомбы взорвались на дороге, осколки просвистели у нас над головами, но, к счастью, никого не задело. На дороге осталось две солидные воронки.