Я дружу с Бабой-Ягой

Мы с Олегом договорились так: я мою ведро и чищу картошку, он потрошит окуней, а с костром займется первый освободившийся. У меня так и замелькало, так и заиграло все в руках! Только сейчас во мне очнулась оглоушенная было радость, а многодневная, уже надоевшая озабоченность куда-то отступила. Я прямо летал по берегу вместе с трясогузками и, может быть, даже чвиркал! И конечно, освободился первым! Сложить костер у нас — раз плюнуть! На осеннем урезе моря бесконечно тянулся по берегу, то и дело теряясь в бревнах, рыхлый полуметровый вал сухого древесного крошева. Сучки, щепки, кора, берестяные кольца, обломки досок, огрызки головешек — все это, перетертое, обкатанное, промытое морем и прожаренное солнцем, было именно для костра, хоть сыпь в коробки, пиши «костровый набор» и продавай, как продают в магазинах «суповой набор» из мяса, костей и чего-то, кажется, несъедобного. А тут — сплошь «съедобное»! Раскинь только руки пошире да гребани помощней, чтобы образовался ворох, — вот и костер! Но сейчас это простенькое крошево меня не устраивало. Хотелось каких-то праздничных дров! Не щадя босых ног, я пробрался к завалу старых деревьев, метрах в двадцати, выбрал здоровую сосну и наломал с нее беремя извилистых звонких веток, полопавшихся от жажды гореть.

— Один ушел, стервец! — весело и почти одобрительно сообщил Ухарь, неся тот же кукан, но уже выпотрошенных окуней, которые как-то потеряли вид новогодней игрушки, тем более волшебной, хотя вроде так же блестели и даже дергались. — Ого! — поразился он, увидев, что все готово: и костер, и ведро над ним. — Ну, Семен! Ну, молния!

Я просиял.

Вынув из кармана полсигаретки, Олег стрельнул глазами на хозкорпус, закурил и, опустившись на корточки, этой же спичкой поджег бересту. Я присел рядом. Мне хотелось еще поговорить с ним, о чем угодно чувствуя наперед, что ерунды и глупости он не скажет, но не зная, с чего и как начать, я стал следить за огнем костра. Он разрастался, от него с обезьянье ловкостью скакали вверх по сучочкам маленькие огоньки и обессиленно гасли, а он все разбухал, уползал вглубь, ворочаясь там и потрескивая, и вот уж дым просочился с другой стороны, вот от жара свернулась и отпала прилипшая к ведру травинка... И я опять вспомнил март и залив, и двух примчавшихся на мотоциклах по нашей дороге рыбаков, которые варил уху без костра и дров, вдали от берега. Я как раз по просьбе папы добрался до них узнать про клев и прямо остолбенел, увидев на расчищенном от снега льду черный котелок и бьющую ему пламенем в бок паяльную лампу, наполовину заглубленную в лед, чтобы снизить пламя. Странными были и однобоко кипящая вода с мелькающей картошкой, и отсутствие дыма, без которого огонь казался каким-то сухим и безжалостным, и болезненно-белесое пятно на котелке, куда било пламя, — я даже ощутил страдания котелка от непривычного обращения с ним, — и с полдесятка окуней, торчавших головами вверх из снега вокруг при ямка и готовых, чудилось, самостоятельно сигануть кипяток по чьей-то команде, и главное, что поразил меня, это малость, крохотность всей этой кухни и ее чистота, тогда как приготовление еды требует многого и оставляет много мусора. А рыбаки преспокойнехонько сидели себе в шубах чуть в сторонке и подергивали над лунками свои коротенькие удочки... Я пожалел, что не вспомнил об этом пораньше, а сейчас возвращаться к своим зимним переживаниям было уже поздно. Но мне все сильнее, словно я разгорался вместе с костром, хотелось заговорить с Олегом, и вот когда первый огненный язык лизнул ведро, я вдруг выпалил :

— А мы вас в первый день за жуликов приняли!

— За жуликов?—переспросил он, усмехнувшись.— За кого только нас не принимают! И правильно! Вон Берту-у-мольберта не приняли, небось, за жулика, потому что он — уже художник. А когда сам не знаешь, кто ты, другие — тем более!

Олег умолк и затянулся.

— А курить вредно, — заметил я.

— Жить вообще вредно.

— Как это?

— А так. Можно умереть.

— Хм, — хмыкнул я, ничего не поняв, и тема на этом бы исчерпалась, потому что я не собирался всерьез говорить о куреве, но тут мне припомнилось вчерашнее. — Олег, ты не думай, мы ведь — ни-ни Давлету, что вы курите!

— А я и не думаю.

— Чего ж ты тогда сердился на нас?

— На вас? Ни капельки. Если сердился, то не на вас. Да я и не сердился, а думал, — проговорил он, отодвигаясь от жара и прислоняясь спиной к бревну. — Я и сейчас думаю. У меня свои проблемы. Например, уйти из лагеря или нет?

— Как это? — опять не понял я.