Я дружу с Бабой-Ягой

Рэкс с ленивой гримасой сполз в яму, а мы, отдыхая и загорая, расселись вокруг на разбросанном суглинке, словно зрители. Но едва землекоп ударил лопатой плотный грунт, в тесноте чуть не заехав себе по ноге и поэтому ойкнув, как из кустов, от моря, выбрался запыхавшийся и взмыленный Алька.

— Там! — выдохнул он, тараща глаза и рукой показывая назад, за мыс и за лес, неузнаваемо странный в темно-синей робе после красной рубахи и желтых джинсов, в которых он, казалось, и глаза-то не умел выпучивать. — Там!..

Я вздрогнул.

— Медведь?

— Нет! — он мотнул головой, давясь от нехватки воздуха. — Корабль!.. Теплоход!..

— Теплоход? — удивился Ухарь.

— Да!.. Я как увидел его из соседнего залива... так бросил рюкзак с коряжками... и сюда — может, у вас что не доделано, — пояснил Алька, растирая грудь.

— Может, не наш, — заметил Рэкс. — Нашему рано.

— С музыкой!

— Тут все с музыкой, — ввернул Димка. — Буксиры вон плоты таскают и тоже с музыкой.

— Большой! — Не в силах толком возразить, Алька только помотал головой. — Очень большой! И белый!.. И с ним еще какие-то.. Минут через десять будут тут!

— Значит, он! — заключил Ухарь и вскочил. — Рэкс, вылазь! Живо ставим! Баба-Яга, бегом к Ринчину на склад, доложи! Подъем, десант! Сирдар, и ты берись!

Видя, что весть его подействовала и что не зря, выходит, он продирался сквозь тайгу, Алька ослаблению упал к ведру на колени и ухнул в воду голову по уши. Какие-то секунды он блаженно охлаждался, потом шумно выхватил голову из ведра и, отфыркиваясь, принялся помогать нам.

Навесив комель над ямой, мы стали приподнимать сосенку, сперва — за макушку, потом — перебирая руками ниже, и лесина, зацепившись за край ямы, за диралась все круче и, наконец, скользнув по стенке, встала на дно и выпрямилась. Упершись с двух сторон, мы с Алькой удерживали ее вертикально, Ухарь забрасывал землей, а Рэкс трамбовал пятками; они действовали без перерыва, так что земля сыпалась прямо на ноги Рэкса, а он, приплясывая, поднимался все выше и выше.

Когда примчался Ринчин, флагшток был готов. Качнув его и недовольно щелкнув языком, Ринчин сам запрыгал, уплотняя грунт. И тут из-за мыса донеслась музыка. Это не был «Арлекино», гремевший со всех катеришек и буксиров, это был марш!

— Одеваться! — крикнул Ринчин.

И под эту команду из-за темной зелени мыса жужжа вылетел беленький катерок Григория Ивановича, почти скрытый за пеной и брызгами, которые сам и поднимал, а потом появился огромный белоснежный теплоход, без пены, брызг и суеты, даже двигателей его не было слышно, только музыка гремела там, словно она-то и служила ему каким-то волшебным двигателем. Катерок казался всего лишь стружкой с этого теплохода.

Описывая размашистую дугу, суда направились к «Ермаку». Григорий Иванович уверенно целил на плац.

— Живей! — подхлестнул Ринчин. — В цепочку!

Мы разбежались по заранее намеченным местам между плацем и урезом воды: Димка внизу, а Ухарь наверху — тот же строй, только разреженный, метра по четыре друг от друга. Мы как бы играли роль почетного забора, вернее, почетных столбов, вдоль которых предстояло пройти свежеиспеченным юнгам, чтобы они сразу же ощутили особый привкус тутошней жизни. Вон они, салаги, чернеют, как мошкара, по бортам теплохода! И чем торжественнее разворачивалось зрелище, тем обиднее становилось мне. Эти пацаны, еще не ступившие на твердь «Ермака», — уже юнги; а я, уже, можно сказать, понюхавший пороху и начавший свою службу в лагере, как правильно заметил Олег, три месяца назад, — еще не юнга! Это же смешно, глупо и нечестно! И даже можно жаловаться!..

Нанесенные два дня назад бревна так и остались у нашего берега и только сами собой расплылись по заливчику, испещрив его беспорядочными черточками, словно тут прошел великан и рассыпал свои великаньи спички. Катерок, зная, чем кончаются неосторожные стычки с бревнами, погасил скорость и пошел тихонько, не подминая бревна, а расталкивая их. Не доходя до берега, он свернул к дебаркадеру, давая место теплоходу, и тот плавно остановился метрах в пяти от уреза, чуть наползя на глинистое дно и взбаламутив воду. Подали трап. Первым спорхнул с него долговязый фотограф с двумя аппаратами. Примостив один из них к носу, он попятился и замер, больно наступив мне на ногу.

— Дядя! — просипел я.

— Ой, мальчик, то есть, юнга, извини! — пролепетал он, улыбаясь и гладя меня по плечу, как будто наступил на плечо, а не на ногу. — Таня, Маня, Лизавета — вот тебе за это!

Он щелкнул в меня аппаратом, дернув губами в какой-то мгновенной, фотографической улыбке, попятился дальше, к Митьке, наводя резкость на трап, с которого легко, не держась за поручни, сбегал Филипп Андреевич, в кителе и в морской фуражке, весь потный и красный, весь довольный и встревоженный. В руке у него был портфель, на плече — мегафон. Следом, цепляясь каблуками за поперечины, ойкая, дрожа и нервно посмеиваясь, скреблась полная тетенька. Давлет помог ей сойти на землю. За ними хлынули юнги.

— Смирно! — крикнул Ринчин.

Я выструнился.