Я еду на верблюде

Я ничего не понимал. Мужчины носят белое, женщины черное. Мне очень захотелось сейчас же все выяснить, расспросить у папы: почему женщины ходят в черном? Но папы рядом не было.

Возле меня пробежал мальчишка в длинной светлой полосатой рубашке, на руке он держал пачку газет, одной газетой размахивал и что-то выкрикивал.

Потом кто-то осторожно тронул меня за руку.

— Сэр, кока-кола.

Я оглянулся. Кого это назвали «сэр»?

Возле меня стоял мальчик в длинной голубой полосатой рубахе. Одной рукой он держал за ручку маленькую колясочку, на которой стоял ящик с небольшими бутылочками из толстого темного стекла. В другой его руке была такая же бутылочка. Мальчик протягивал ее мне.

— Кока-кола, сэр.

Никто никогда не называл меня «сэр».

— Я не «сэр», я Миколка, — сказал я.

— Сэр Миколька? Рашен?[1] — спросил мальчик и вдруг засмеялся так, что на темном лице заблестели все его белые зубы, весело закивал кудрявой головой.

— Добра-добра, Миколька!

Я снова удивился: откуда здесь, в Каире, мальчик знает наше белорусское слово «добра»?

Мальчик ловко откупорил бутылку, сунул ее мне в руки, и не успел я опомниться, как он побежал дальше со своей колясочкой, выкрикивая слово, которое, видно, ему очень нравилось:

— Добра-добра, добра-добра!

А я стоял, держал в руках бутылку и растерянно озирался. Где папа?

Удивительный город

Мчится автобус. Ветер врывается через открытые окна и даже в ушах гудит, даже глаза режет — больно смотреть. А не смотреть нельзя — я еду по Каиру.

Широкая улица. В несколько рядов мчатся машины с козырьками над ветровым стеклом. Они обгоняют автобус и проскакивают так близко от него, что, кажется, вот-вот царапнут по боку, зацепят — и быть беде. А они пролетают мимо, как стрелы, пущенные из лука, и ничего не случается, все в порядке. Только когда шофер чувствует, что не проскочить, — он в самый последний момент нажимает на тормоза. Они пищат во все свои железные голоса, и машина останавливается, как вкопанная. Только на мгновение. И тут же снова срывается с места.

От этого стремительного потока машин у меня кружится голова. И вдруг я чуть не крикнул от неожиданности: в этой бешеной суматохе едет… велосипедист. Едет, спокойно лавируя среди машин, уверенный, что ничего с ним не может произойти. Одной рукой он держит руль велосипеда, а другой придерживает на голове огромный, как велосипедное колесо, поднос. На подносе возвышается гора серых, размером с тарелку лепешек.

— Папа, что это?

— Человек везет хлеб, — спокойно ответил папа.

Автобус обгоняет машина с открытым багажником. В багажнике сидят, обнявшись, две темнолицые девочки. Они смеются и всем, кто смотрит на них, машут руками.

Мне показалось, что они машут мне тоже, и я помахал им в ответ.

И снова черно-белый живой поток машин.

А среди потока — тележка на двух огромных колесах, арба. На арбе лежат овощи и сидит мальчик. А везет арбу маленький ослик с синими бусами на шее.

Машины внезапно останавливаются на перекрестке. Я смотрю вперед и замираю: дорогу переходит верблюд. Живой верблюд с длинными ногами и длинной шеей. На единственном горбу верблюда прикреплено седло, нет, не седло, а настоящий трон, покрытый ярким покрывалом.

Там, на самом верху этого трона, сидит человек и гордо смотрит с высоты вниз на людей, на машины.

«Вот бы так прокатиться!» — я даже млею от зависти.

Верблюд не спеша скрывается за домами, мы мчимся дальше.

Одни дома по обе стороны улицы почти такие же, как в наших городах, только с большими закрытыми от солнца балконами, а рядом — совсем не похожие на наши, с круглыми куполами-крышами. Некоторые дома вовсе без крыш, просто ровная площадка со столбами, к которым привязаны веревки и сушится белье, видны спинки железных кроватей, бегают дети. Значит, там, наверху, люди живут под открытым небом.

А между домами на улице у тротуаров растут пальмы, высокие, стройные, с голыми стволами, и только сверху, с конца ствола веером расходятся длинные прутья с тонкими листочками. И оттуда, сверху, свисают, будто в авоськах, желтые плоды.

— Папа, что это? — показываю я на авоськи.

— Финики.

На тротуаре возле дома стоят на коленях, низко склонив к земле головы, мужчины, много мужчин.

— Что они делают? — снова спрашиваю я у папы.

— Молятся, — отвечает папа, — теперь послеполуденная молитва, сегодня пятница, в мечети всем не хватило места. Иногда люди всю улицу занимают, и тогда машины не ходят.

Наш автобус сворачивает на улицу, вдоль которой течет река.

— Это Нил, — говорит папа.

Нил широкий, берега его одеты в серый гранит.

Я гляжу на реку. Гляжу из окна автобуса, и мне не верится, что эта река — Нил, что я уже в Африке. Мне кажется, будто все это я вижу в кино. Сижу в зале, а на экране незнакомый город, верблюды, река. Вот только горячий воздух врывается через раскрытые окна автобуса и солнце слепит глаза…

— Асуанский гранит, — говорит папа.

Слово «асуанский» он произносит так, словно сам добывал тот гранит, в который одет Нил.