Я, Елизавета

– Робертом, Ваше Величество.

Что еще?

– Но затем милорд рассорился с леди Дуглас, поскольку та требовала для себя графских почестей, чтобы к ней обращались «графиня Лестер» и прислуживали, стоя на одном колене…

Представляю себе!

– И он испугался, что она из суетного тщеславия сделает их брак явным?

Берли кивнул:

– А его первой заботой было все скрыть.

И когда она решительно потребовала, чтобы ее величали графиней и его супругой, он обратился в суд, каковой и признал их брак недействительным.

Я громко рассмеялась:

– На каком основании?

– Поспешная тайная церемония – без соблюдения законных формальностей и без свидетелей.

В точности как тайный брак моей кузины Екатерины – не сыскали ни попа, ни записей, ни свидетелей – ну, ну…

– И вдруг милорд ни с того ни с сего снова влюбился?.. – яростно выпытывала я.

Медленный, против воли, кивок.

– Он порвал с ней, чтобы жениться…

– На ком?

Вы, конечно, знаете.

И я вдруг тоже поняла.

Все, все. И это означало…

Господи помилуй, надо надеяться, они слюбились хоть не до того, как умер ее муж? Очень уж кстати приключился этот кровавый понос – если не для него, то, по крайней мере, для них!

Я схватилась за сердце, оно так колотилось, что казалось, лопнет шнуровка; мой пронзительный вопль разорвал воздух:

– Шлюха! Стерва! Чтоб ноги ее не было при дворе!

Берли невесело улыбнулся:

– Она вскочила на лошадь в ту же минуту, как узнала, что Вашему Величеству известно.

Я завыла белугой:

– Никогда, ни-ког-да я не разрешу ей вернуться!

– Мадам, она это знает.

О. Робин…

Я кусала губы, пока рот не наполнился кровью.

– Что до милорда Лестера… – Ровный голос Берли плавно перетекал над зазубренными скалами моего гнева. – Вам придется выпустить его, мадам. Пусть тоже оставит двор, чтобы смыть с себя позор.

Я пролила еще одну реку слез.

– Ладно… но прикажите, чтобы он ехал не к ней… где бы ни была Леттис, ему там не место!

Удивит ли вас, что я вновь обратилась к Симье, что я рвалась к браку с яростью матери, у которой отнимают дитя? И через три месяца он приехал, мой Анжуйский, мой последний шанс стать женой и матерью!

Как я в нем нуждалась! Месячные у меня становились все более скудными, кожа одрябла, хуже того, меня часто знобило и беспричинно бросало в пот. Если рожать, то как можно скорее. Однако как я его боялась!

– Боже, Парри, неужели вы ни на что лучшее не способны? Вы сделали меня старой клячей, ведьмой, уберите эти румяна, они выглядят чахоточными пятнами!

– О, мадам, мадам…

Парри не могла ответить: «Мадам, вам сорок пять, ваши щеки запали, слева у вас не хватает уже не одного, а всех трех зубов, нельзя день и ночь питаться одной тоской, а другой пищи вы не принимаете, вино же без закуски сладко на язык, но пучит желудок и портит кровь…»

– Парри, клянусь Божьим телом, кровью и костями… Сделайте что-нибудь, черт вас подери, ведь мой французский лорд ждет!

Ибо монсеньор прибыл (окрыленный Симье с утра прилетел об этом сообщить) и рвался немедленно меня видеть – его еле-еле уговорили передохнуть после безостановочной скачки из Дувра.

– Я надеюсь. Ваше Величество увидит сердце моего господина, его пылкую любовь, которая превосходит его внешний облик, как первый день мая превосходит последний день декабря!

Que voulez-vous?

Что на это сказать?

Я хотела любви.

– Эй, трубачи! Трубите!

– Ее Величество! Ее Величество королева!

– Пригласите монсеньора! Ее Величество ждет!

Даже церемониймейстеры в большом зале замерли от благоговейного восторга. Я воссела на трон, как девственница, но и как королева, в сиянии белого, лилейно-белого атласа, расшитого алмазами и жемчугами, с веером из слоновой кости, в воздушном, сверкающем, алебастрово-белом воротнике. Я выжидательно смотрела на дверь, а в ушах неотвратимо звучало страшное предупреждение Уолсингема: «Чудовищно безобразный рябой коротышка».

Однако, когда герольды возгласили, стража ударила алебардами, церемониймейстеры склонились в поклоне и он вошел в зал, он сразил меня влет. Да, он был безобразен, мал ростом, меньше покойницы Кэт, и что хуже всего, не правдоподобно юн! У меня остановилось сердце.

О, какая боль, какое безумие старой кляче на пятом десятке сидеть перед мальчиком, который моложе меня больше чем в два раза! То-то повеселится весь мир!

Но маленький кривобокий уродец в лягушачье-зеленом от пера на шляпе до розеток на башмаках при виде меня остановился как вкопанный и звонко объявил, обращаясь к Симье:

– On m'a dit, qu'elle a quarante ans et plus – mais elle est plus belle que si elle avail une quinzaine!

Симье подошел и, широко улыбаясь, склонился в изысканном поклоне:

– Ваше Величество, мой господин говорит: ему сказали, что вам сорок с лишним, но вы прекраснее пятнадцатилетней.

И в пустыне моего сердца зашевелился маленький зеленый росток.

Да, это была грубая лесть.

Но ведь и обидели меня грубо.

Знаете, как хирурги оперируют большую рану?

Ее надо обложить ватой.