Я, Елизавета

Мария – само имя означает «горечь». Интересно, знал ли тот, кто ее называл, что ей придется испить чашу горечи до последней капли, и даже сверх того?

Я дрожала, но не от холода.

Довольно!

Довольно кукситься! С таким лицом, какое я утром увидела в зеркале – краше в гроб кладут, – нельзя показываться на люди!

– Дорогу!

– Эй, посторонись!

– Чтоб ты сдох, черт косорукий! Пошевеливайся!

– Куда прешь, ублюдок!..

Меня, впрочем, приветствовали как водится – улыбками, реверансами, пожеланиями доброго утра.

– Будьте здоровы, хозяйка!

– Хорошего вам дня, миледи!

Два моих старших джентльмена, братья Джеймс и Ричард Верноны, сыновья соседского помещика, поклонились, протискиваясь вперед под грузом конской сбруи. Чуть поодаль стоял Эшли, немногословный и уверенный в себе муж Кэт, а с ним сэр Джон Чертей, молодой рыцарь из здешнего графства, которого незадолго до смерти пристроил к моему двору его отец, старый сэр Джон.

Дальше в свете фонарей я различила вчерашнего черного посетителя: он так помыкал конюхами и стремянными, будто коня подают ему одному. Даже в столь ранний час, в преддверии тяжелого дня в седле, он успел натянуть винного цвета наряд – в шелках, атласе и бархате он походил на щеголеватую ехидну. Я люто ненавидела его блестящую змеиную чешую, и при этом боялась – отчего, не знаю сама.

– Его зовут Паджет, – объяснила Кэт, тряхнув головой в сторону нашего франта.

Кэт совершенно расхрабрилась после вчерашнего, когда дала ему отпор, сославшись на высокую хозяйкину волю. «Каковую, мадам, – весело объявила она, – он не дерзнул оспорить, хоть и зыркнул на меня, словно кабацкий бузила».

– Паджет? – У меня пробудилось любопытство. – Сын Вильяма Паджета, главы Тайного совета?

– Нет, не сын. – Голос Кэт терял задор с каждым шагом к середине двора, где нас поджидал дорожный паланкин, а подле него – тот, о ком мы говорили. – Даже не родственник, а, как он сам сказал, доверенное орудие. Я бы скорее назвала его приживальщиком, недоноском и проходимцем…

– Миледи! – Он отвесил церемонный поклон. – И с ней, разумеется, мистрис Эшли!

Если в наших реверансах сквозила прохладца, то исключительно по причине холодного времени суток.

– К вашим услугам, сэр, – произнесли мы ледяным тоном.

Тем временем Кэт уложила меня в дорожную постель и накрыла одеялом.

– Спите, душенька, – ласково сказала она, оправляя последнюю подушку и запечатлевая на кончике моего носа сладкий и сочный, как летняя вишня, поцелуй. – К рассвету будем в Исткоте, а там уж, будьте покойны, я найду, чем вам заморить червячка! – Задвигая тяжелые парчовые занавески, она, под стук деревянных колец, рассмеялась ободряющим грудным смехом. – Что ж до него, – кивком указала она на Паджета, который сквозь толчею слуг протискивался к собственной лошади, – пусть проказница-стужа ему нос отморозит, да и срамные части тоже, не при вас будет сказано, миледи. Спите спокойно!

Сон, родной брат смерти[9], неотлучно вьется вблизи дорожных носилок. Мягкое покачивание, мерный перестук копыт, тихое позвякивание сбруи, ржание сменяемых мулов даже лунатика увлечет в тот край, где нет сновидений.

Однако в тот день сон мой тревожили загадки Гриндала. Мне снилось, что злобный Катилина с окровавленным кинжалом бродит вокруг королевского трона, а старый король смотрит на него беспомощно, словно смертельно раненный зверь. Тем временем львица – а когти ее тоже в крови – выписывает петли вокруг юного львенка, маленького и слабого, а из ее желтых глаз сыплются смертоносные стрелы. В небесах наверху огненными кометами проносятся огромные выкаченные глаза, и голос Гриндала размеренно повторяет: «Смотри в оба, смотри в оба!» – словно безумный жрец в святилище темного божества. Потом хлынул поток, и на берегу серна искала брода, но брода не было, и ее, сердечную, захлестнуло и увлекло на дно.

И серной, как и львенком, была я.

Я знала, что, если не разгадаю загадок, умру. А разгадаю – умру еще скорее. Я раскрыла рот, чтобы закричать, но черный кулак в черной перчатке сдавил мне горло, забил глотку сыпучим пеплом, жженой костью, сажей и мертвечиной. Я проснулась с привкусом смерти на губах.

Забот заклинатель, благодатный Морфей…

– Миледи?

Прочь прогони тревоги, печали мои развей…

– Как вы, миледи?

Тени рассеялись, остался только гадкий привкус во рту, паланкин уже не раскачивался, солнце согрело мое уютное гнездышко, и, что лучше всего, Кэт раздвинула занавеску и в руках у нее было то, о чем я даже не мечтала.

– Кэт, что это? Молоко? Белый хлеб? Яйца, сваренные в масле? Да откуда, скажи на милость…

– Откуда? – Она тряхнула головой, и в ее голосе прорезались рокочущие девонские нотки, как случалось только в самые радостные минуты. – Вот уж пустяки, мадам. Надо только знать, как раздобыть съестное в такой забытой Богом дыре, где не привыкли встречать и холить принцесс!