Я, Елизавета

Высокий, выше Робина и Рели, гибкий, он был весь огонь, пламя свечей меркло перед огоньками в черепаховых глубинах его ярко-черных глаз. Язычки пламени таились в завитках спутанных кудрей, то ли бронзовых, то ли золотых, а улыбка озарила бы самый сумрачный день. Взгляд без тени злобы, мальчишеская улыбка, словно восход солнца. Поклон, легкий, даже как бы незавершенный, тронул меня до глубины души…

– Окажите ему честь, леди, он прославился при Зютфене, гарцуя на коне, как юный Александр, когда тот впервые обагрил кровью меч и шпоры на полях Херонеи…

Юноша вздрогнул, полуобернулся.

– Молю, сэр, умерьте ваши хвалы! – сказал он гневно. – Я недостоин.

Покраснел!

Сколько лет уже никто при мне не краснел!

Сколько ему? Двадцать? О, Боже, только девятнадцать?

Иисусе, Купидоне, помилуй мя…

Роберт жестом отстранил его.

– Теперь о королеве Шотландской. Возлюбленная госпожа, вы должны подписать смертный приговор…

Все они клялись в любви и, если верить их словам, обожали меня.

Почему же никто мне не помог?

А ведь подобное случалось в нашей истории, и нередко.

«Ужели никто не избавит меня от назойливого попа?» – спросил Генрих II, и просьба его была услышана.

И не одними простолюдинами вроде сына лавочника из Кентербери, Тома Бекета, которого Генрих II заставил умолкнуть навеки. Помните Эдуарда II, Ричарда II, Генриха VI? Тайное убийство – это прилично, это достойно королевской крови, это избавляет от публичной казни, от позора, от нескончаемого ада – дороги на эшафот.

Что? Ни приличия, ни достоинства в смерти Эдуарда II? Дурачье! Господь карает по грехам – и если он умер оттого, что ему загнали в зад раскаленную кочергу, значит, такова Божья справедливость и мера Его гнева.

Бог девственников не любит тех, кто извращает мужскую природу, ложится с юношами и предается содомскому греху, не любит со времен колен Израилевых, вы что, не знали?

Я тогда грезила о человеке, который все сделает за меня – задушит ее во сне подушкой, подольет в пищу медленнодействующий яд.

Я разбрасывала вполне очевидные намеки, даже письменно побуждала ее стражей «исполнить свой долг», и побыстрее. Но, Господи, какие все совестливые! Не могут, видите ли. А я, желая ей смерти, не могла подписать смертный приговор.

Почему? Почему я медлила? Послушайте и все поймете.

Даже Мария, ненавистница, ненавистная сестра, не посмела снести мне голову, когда этого добивались ее лорд-канцлер, мой враг Гардинер и посол Ренар, вонючий испанский лис.

Я видела себя в Марии, в обеих Мариях.

И еще. Как могу я, именно я, послать женщину на плаху?

Она снова стала являться мне в снах и в бессонном бреду, жуткая фигура, бредущая по кровавому Тауэру с головой, зажатой в подмышках, с рукой у горла, с диким смехом: «Не бойтесь, господин палач, у меня такая тонкая шея… Моя мать…»

Знала ли я, что во мне столько слез?

Мрачное Рождество наступило и прошло в Ричмонде, сумрачное Сретенье застало нас в Гринвиче, днем и ночью меня преследовало:

«Мадам, подпишите! Подпишите смертный приговор!»

Сретенье пришло на переломе февраля, и мы славили Очищение Девы Марии. Я всегда любила сияние свечей в этот праздник, золотое облачко, нежное, как милость Божья, что бы там ни болтали пуритане об идолопоклонстве. Не это ли меня так расслабило, когда на закате того дня ко мне явился кузен Гарри Хансдон с одним только секретарем Дэвисоном? Или то было чувство родства по крови, нашей крови, крови Болейнов, той крови, что текла в жилах матери и ее сестры, ведь я – дочь Анны, он – сын Марии Болейн.

Один взгляд на его сумрачное лицо – и у меня упало сердце.

– Ваше Величество, дозволительно ли нарушить ваш покой?

Покой? Это называется покой?

Следом вошел другой кузен, Говард, смуглый, встревоженный. Его отец защитил меня от сестры Марии – может быть, Чарльз, занявший отцовское место лорда-адмирала, в свой черед спасет меня от Марии, теперь уже кузины?

– Мадам, мы пришли сказать только одно слово. Ибо написано: «Срази, или будь сражен».

Мне почудилась страшная затаившаяся тень, померещился сверкнувший за ковром кинжал убийцы, и я взвизгнула, точно заяц, которого схватила собака:

– Клянусь кровью Господней, я подпишу!

Одним махом вывела я причудливую завитушку ЕЛИЗАВЕТА R, то постанывая, то хохоча, словно обитательница бедлама.

– Ну, смотрите, подписала! Бегите, доложите Уолсингему! Он умрет на месте!

Я швырнула тяжелый пергамент на пол. Дэвисон подскочил, поднял, скрутил, запечатал и бережно обернул кроваво-красным бархатом.

– Будет исполнено, мадам.

Боже, они были как псы, взявшие кровавый след! Ладно, по крайней мере на время они уймутся, отстанут от меня. Все равно никто не сможет привести приговор в исполнение, не обсудив со мной время, место и прочие мелочи, как было с герцогом Норфолком. Теперь-то я могу немного поспать?

– Оставьте меня, черт возьми! – завопила я. – Оставьте меня в покое!